Я приехал туда на закате в особо тихом вагоне, предназначенном для читающих. Мне, однако, больше нравилось глазеть в окно. Первым вынырнул шпиль Старой церкви. Будь у меня Бог, я бы навещал Его в ней. Стройные стены, прозрачные стекла. Из украшений – макеты парусников, гулкое эхо и могила Вермеера, даже две. Одна, стершаяся, – настоящая, другая, с вензелями, – для туристов.

Выйдя на ладную площадь, куда на вечерние посиделки уже съезжалась на велосипедах долговязая молодежь, я отправился за город, чтобы найти то место, с которого Вермеер писал свой «Вид Дельфта». Сверяясь с репродукцией, я прошел три квартала, пересек подъемный мостик и оказался на крохотном пляже, который мы делили со старым рыбаком. Усевшись рядом с его собакой и удочкой, я стал рассматривать ворота крепостной стены, игрушечные башни, сбившиеся набекрень черепичные крыши и уток в нешироком канале.

– Неужели, – спросил я себя, – это та самая картина, на которую ты молился?

– Пожалуй, да, – ответил мне внутренний голос, и в наступившей темноте мы с ним отправились к вокзалу.

На прощание, подружившись со старожилом, я признался ему в любви к Амстердаму и сказал, что решил стать здешним почтальоном, ибо тогда у меня будет нужда и причина каждый день ходить вдоль каналов.

– Тебе придется, – нисколько не удивившись, ответил он, – выучить голландский, но это просто. Произношение – как у Брежнева, а из всех слов достаточно одного, но оно не переводится: gezellig.

– А что это значит?

– Я же говорю: не переводится. Представь себе все, что любишь, вычти величественное, прибавь камин и кошку, умножь на два и раздели поровну на число оставшихся тебе дней.

– Это и есть «гхезеллих»?

– Скорее – рай, но ты уже разобрался.

«Жил человек» (так обычно начинаются исландские саги), который до визга полюбил эту страну еще тогда, когда его не выпускали дальше Бреста, и этот человек был мною. Положение, однако, не стало безвыходным, потому что лучшие достопримечательности Исландии – непереводимые стихи и непревзойденная проза. Первым я верю на слово, например, таким:

Изощренные до невменяемости стихи и скальды были первым исландским экспортом, только потом пришел черед трески и блондинок.

Сагам повезло больше. Они гениальны на любом языке, но лучше всего – на кинематографическом. Я и раньше догадывался, но в этот раз мне открыл тайну главный саговед страны, которого я выловил в президентской библиотеке Рейкьявика.

– Когда мой коллега приехал в Голливуд, – рассказал он мне старую историю, – его отвели в секретную комнату, где лежали все сорок исландских саг в английском переводе. Здесь, сказали ему, мы черпаем сюжеты, тон и характеры для наших вестернов, которые, как и саги, повествуют о рождении закона и борьбе с ним.

При этом саги пользуются прозой так, будто ее нету. Ее, впрочем, тогда и не было, и у нас ушла тысяча лет, чтобы вернуться к той же точке – забыть все, чему научились, и писать, как в сагах, только нужное. Эта брутальная проза избегает любых украшений, всякого пафоса и выражает эмоции ироническими недомолвками – как Клинт Иствуд или Гуннар, сын Хамунда и Раннвейг, который и в драке был так спокоен, «что его держал всего один человек».

– Я обещал, – говорит перед атакой Торгейер, – принести Хильдугинн твою голову, Гуннар!

– Едва ли это так важно для нее, – отвечает Гуннар, – тебе, во всяком случае, надо подойти поближе ко мне.

Саги – главное сокровище Исландии. Недаром единственный полицейский, которого я встретил во всей стране, охранял пергаментный манускрипт лучшей из них – «Саги о Ньяле». Прильнув к стеклу, я жадно глазел на невзрачную книжицу. Бисерные буквы бежали по строчкам, как муравьи, если бы те смогли выжить в исландском климате. В соседнем стеллаже меня ждала «Старшая Эдда», и я перестал дышать от благоговения. Шартр Севера, эта ветхая книга была тем монументом, что сохранил европейцам альтернативу олимпийской мифологии.

Самое поразительное, что исландцы до сих пор все это могут читать. Не как мы – «Слово о полку Игореве», не как англичане – «Беовульфа», а как дети – «Три мушкетера»: ради драк и удовольствия. Объявив свой язык живым ископаемым, власть запрещает пользоваться чужими корнями, а когда приходит нужда в новых словах, чиновники и поэты создают их из старых. Телефон называется «нитью», телевизор составляют глаголы «видеть» и «забрасывать удочку», компьютер объединяет слово «цифра» с пророчицей «вёльвой», что указывает на способность машины рассчитать будущее.

Поэтический язык, лишенный международных корней и сажающий в одно слово два «th», невозможно выучить, во всяком случае, – по пути. Но я все равно старался, ибо он встретил меня уже на трапе. Оказалось, что исландцы крестят свои самолеты в честь вулканов. Мне достался как раз тот, благодаря которому я застрял на неделю в Париже, причем, напомню, в апреле. Это была самая счастливая катастрофа в моей жизни, и я никогда ее не забуду вулкану Эйяфьядлайёкюдль. Хорошее имя для дочки, потому что назвать так кошку не позволит охрана животных. Я углубился в разговорник. Три слова дались мне легко: takk, sex и vodka. Первое значит «спасибо», остальные – забыл.

Вооружившись знаниями, я приготовился к долгожданным приключениям, ибо всегда мечтал увидать места, где сочиняли саги, посмотреть на людей, чьи предки натворили то, что в них описано, – и попробовать их еду, о которой я так много слышал, в основном чудовищного.

Все началось, как водится в нашем веке, 11 сентября.

– Террор, – объяснил мне Болдвин Йонсон, родоначальник гастрономического фестиваля, – целился в Америку, а досталось всем. Когда туристы перестали посещать даже наш безопасный остров, мы решили сделать Рейкьявик кулинарной столицей – и сделали.

– В Исландии, – начал мой хозяин парадную речь, – четыре тысячи триста фермеров, и я всех знаю в лицо.

– Потому что они фермеры?

– Потому что они исландцы, нас ведь всего триста тысяч. На каждой ферме, – продолжил он, – дюжина коров, три сотни овец, полсотни бродячих кур и лососевая речка. Парники освещает энергия гейзеров, вода течет с гор, людей мало, домов мало, дорог мало, железных нет вовсе, зато моря хоть отбавляй, особенно после того как мы победили англичан в Тресковой войне. Экологическая глушь, Исландия бесперебойно производит чистоту – как кармелитские монашки. Вот почему наша еда такая вкусная: рыба свежа, как поцелуй волны, мясо пахнет цветами и водку зовут «черная смерть».

Объявив Рейкьявик столицей самой модной сегодня скандинавской кухни, Исландия каждую зиму свозит к себе на состязание лучших поваров Европы и Америки. С тремя из них я въехал в город. Молодые, бритоголовые, обильно татуированные, они походили на киллеров. Ревнивые, как тенора, повара держались вместе, зная, что другие не понимают их языка и страсти.