дверь, раздаются шаги. Кто-то сильно топает, очевидно, сбивает с ног грязь.

«Вот же человек! — меня возмущает эта дурная привычка. — Кто это из наших девочек? Ох, и задам сейчас»…

— А ну, мыть ноги! — кричу, вбегая в вестибюль, где в тусклом свете, едва пробивающемся сквозь заляпанные известкой окна, трудно сразу что-либо рассмотреть. — Ну, что это за привычка, девочки?

За колонной кто-то кряхтит. Сипловатый голос Норкина озадачен:

— И чего ты с утра бесишься?

Меня не смущает то, что это наше начальство. Я уже не могу остановиться: и дождь, и то, что до сих пор нет машины, и вот эта дурная привычка человека окончательно вывели меня из терпенья. И я кричу:

— Идите, чтобы мне тут без грязи…

— Утихни! — спокойно и повелительно говорит Норкин, направляясь к двери.

Он в брезентовом дождевике, запятнанном краской, в резиновых, пудовых от грязи сапогах.

— Где машина? — кричу я ему вслед.

Но он захлопывает за собой дверь, не ответив. Возвращается виновато-обиженный, бросает на окно плащ, просит:

— Дай чем-нибудь вытереть руки.

Я даю ему свой фартук. Он вытирает руки, красные, озябшие. На лице его темнеют капли дождя. Лицо у Норкина располагающее, с тонкими чертами. Только бледная кожа, какая-то неживая, неприятна.

Он говорит примирительно:

— Ну и вода. Лед! — И, помолчав: — Успокойся, эк взъерошилась, птаха-голуба. Машина — с минуты на минуту… Грузятся твои приблудки. Никто их не украдет. Кому вы нужны?

И смеется хрипло.

— Выбирайте выражения, товарищ Степан Степанович!

Его почему-то все зовут «товарищ Степан Степанович», и он привык и не обращает внимания на то, что это звучит странно.

— Ах, Рита, Рита, — вздыхает он. — Что ты все время с недоверием ко мне? Обидно даже. Небось кляла меня тут, вот и распалилась? Кляла?

— Ну, кляла.

— «Не послал машину» и прочее… — Он поднимается по лестнице на второй этаж, оставляя на ступенях мокрые следы. — Верно ведь?

— Верно.

— А я, заметим, утром первым долгом подумал о тебе.

— Ох уж!

— А что? Так и было. Поверь!

— Поверила…

— Задира!

Мы поднимаемся на второй этаж. Здесь чуть светлее, и потому дождь уже не кажется таким удручающим.

— Какой фронт работ, заметим! Любой позавидует. А ты все мной недовольна.

— Фронтом я довольна. Спасибо сказать?

— Скажи. Мог бы отдать Анне Дворниковой, вот и бегала бы ты с объекта на объект. А тут верных два месяца.

— Ну и отдали бы! Обижаете Анну!

— Я не солнце, всех не обогрею.

— За что-то вы не любите ее? За что?

— Не люблю! Я не отец вам родной, всех не полюблю, если даже и захочу. Заметим, отцу родному и то не все дети близки к сердцу.

Я краем уха слышала, что у Норкина была какая-то история с Анной, но толком не знала, какая именно. И не стала больше распространяться на эту тему. Да и по правде, было бы жаль, если бы этот объект уплыл к кому-то другому. Есть где показать себя. Руки чешутся поскорее начать работу.

Мы ходим по гулким этажам школы, заглядываем в классы, кабинеты, лаборатории, санузлы. Норкин что-то говорит, но я ничего не слышу. Беспокойное, тревожное чувство овладевает мною. Я не могу понять, что это, но радость, еще минуту назад волновавшая меня, — радость от предчувствия скорой работы, от ожидания ее начала, растворяется в чем-то сером, смутном, неуловимом.

— Ты что надулась? — Норкин глядит на меня, будто не узнавая. — Да приедут твои, не волнуйся. Вот же человек, все ей неладно.

А я смотрю на него и думаю: «Что он мне давеча говорил? «Я не солнце, всех не обогрею»… Куда, на какой объект он загнал Анну Дворникову?»

И опять что-то мешает мне думать. Мысль бьется, но никак не может вырваться из тесного смутного круга. Мне что-то хотелось сделать, каким-то верным словом ударить Норкина за его «я не солнце, всех не обогрею». Завывание мотора за окном заставляет меня вздрогнуть. Девочки приехали! Но меня это уже не радует, потому что я должна что-то сейчас сделать, но еще не знаю, что именно.

Я сбегаю вниз, распахиваю дверь. Дождь и ветер ударяют в лицо.

Встревоженный Норкин, тяжело дыша, подбегает ко мне. Я поворачиваюсь к нему.

— Степан Степанович, а куда вы послали Аннину бригаду?

С Анной Дворниковой, как и все девчата наших двух бригад, мы выросли в одном детском доме, учились в одной школе. Анна была комсоргом, и на стройке ее сразу сделали бригадиром. А я бригадиром стала год спустя. К тому времени что-то случилось, и Аннину бригаду Норкин постоянно стал ругать на планерках. Анна в ответ молчала: она упрямая и гордая. Не спорит с Норкиным, не ругается, просто молчит в ответ на его брехню, будто хочет победить его своим молчанием. Норкину это не нравится. Он не хочет уступать, а всячески стремится ее переупрямить. Нашла коса на камень!

Норкин недоуменно глядит на меня.

— И что за нее все плачешь, о себе бы подумала. На жилых домах она, в третьем квартале. Где еще ей быть?

Я смотрела, как мои девчата прыгают с грузовика, подают друг другу ведра, кисти, краскопульты, валики.

— Постойте, девочки, — говорю я, подходя. Мной овладевает странное спокойствие — я знаю, что теперь делать! Не могу допустить, чтобы бригада Анны Дворниковой копалась на мелких объектах, а мы работали на школе, как сыр в масле плавали. Стыдно перед Анной: она все лето маялась на кооперативных домах, а мы, работая на отделке кинотеатра, и горюшка не знали. Нет, так несправедливо, так не по-товарищески.

— Грузитесь, девчата, обратно. Поедем в третий квартал.

— Не дури, Рита! — Норкин хватает меня за плечо, но я вывертываюсь и, шлепая по грязи, иду к грузовику.

И вот мы едем в третий квартал. Дождь сечет мне лицо. Струйки воды текут по подбородку. Холодные капли попадают за ворот, и мне зябко от них.

«Все правильно», — думаю я, хотя очень жаль девчат, и я избегаю глядеть на них. Невыносимо видеть, какие они мокрые и подавленные.

2

Мы разгрузились у трехэтажного панельного дома. На недоуменный вопрос Анны я небрежно бросаю, что произошла ошибка и что не я, а она должна работать на школе. Мы быстро грузим в кузов скарб Анниной бригады, помогаем ее девчатам взобраться на машину. И хотя все это делаем дружно, молча, но я вижу, что мои подруги, особенно Дуся Прасолова, едва скрывают недовольство: несогласны со мной!

Входим в дом. Тут уютнее и теплее, чем в школе. И это чуть-чуть успокаивает меня. Пахнет нежилым — известью,