— Издеваешься?! — взревела Лариса, вымокшая, усталая и обозленная. До завтра ждать — мучиться, не выдумал ли клятый морфер еще какую каверзу! — Да я тебя сейчас…

Но она не успела придумать, что сделает “сейчас” с окаянным морфером. Потому что со всех сторон их ослепил свет, мощностью и яркостью напоминавший студийные софиты. А за светом последовал громоподобный голос:

— Морфер Антуан Ежинский и человек Раиса Данникова, ни с места! Вы арестованы!

“Вот и вляпалась”, — подумала Лариса устало. И еще:

“Только сейчас узнала, что у этого придурка такое красивое имя. Антуан”.

В жизни нужно испробовать все, кроме инцеста и народных танцев.

Т. Бичем

— Дамы и господа, просим всех встать! Суд идет!

Лариса подумала, что при звуке этой классической реплики доселе безмолвствующий зал наполнится шумом, немного напоминающим шум на сезонной распродаже дубленок или норковых шуб. Ничего подобного. Ряды зрителей поднялись бесшумно и так же сели, едва Суд Чести Общества Большой Охоты занял свои места. Только Вера чихнула и скрипнула своим хлипковатым стулом — словно напоминала Ларисе: я здесь, не падай духом, все будет хорошо, как поется в песне моей ряженой однофамилицы… Лариса внутренне усмехнулась. Верино присутствие для нее сейчас столь же важно, как, допустим, важно растущему в кадке фикусу присутствие на стене картины Ван Гога “Подсолнухи”. Но это не означает, что Лариса растерялась и пала духом. Ничего подобного. Наоборот. Ей даже было любопытно .

Все-таки она впервые оказалась на суде. Да еще таком странном! Пусть в роли обвиняемой, но ведь в театре жизни надо примерить на себя все роли, не так ли?..

К тому же этот Суд представлялся ей несерьезным. Здесь вообще все попахивало некой педагогической буффонадой. Прежде всего потому, что ни одного представителя официального судопроизводства и карательной власти в зале не было. Как Лариса говорила Аркадии Ефимовне?

Выносить сор из избы — последнее дело.

Вот и не стали выносить.

Только Лариса еще не определила — к добру это или к худу. Одно хорошо. Сейчас она хотя бы способна определять. Анализировать. И даже немного иронизировать.

…Не то что в те жуткие первые минуты, когда их с Ежинским взяли тепленькими (точнее, мокренькими и холодненькими) в развалинах церкви. Лариса тогда могла только взвизгнуть придушенно и, повинуясь какому-то внезапному порыву, сунуть бриллиант себе в рот. Дело в том, что у Ларисы во рту в верхней челюсти справа вместо зуба мудрости имелся аккуратно высверленный тайник. Бриллиантик туда поместился как от нечего делать, однако Лариса понимала, что, если уж ее арестовали и если (а вдруг!) дело касается не ее специальности, а именно бриллианта, морферы его не то что у нее из челюсти — из яйцеклетки вынут, при условии что она ухитрится туда этот чертов камушек засунуть.

На момент ареста ни Ларисе, ни Ежинскому никаких обвинений не предъявили (опять нестыковка с человеческим судопроизводством!), просто отвели под конвоем в две камеры. Лариса отметила, что пол камеры им отвели неизвестного назначения кирпичные клетушки в подвале под служебным сектором Дворца. В клетушках поначалу не было ничего, кроме нескольких деревянных ящиков из-под консервов (Лариса слышана, как Ежинский в своей камере по этому поводу весьма возмущается), но уже через четверть часа в камеру Ларисы люди с размытыми, незапоминающимися лицами втащили компактный биотуалет, раскладушку, табуретку и три коробочки с очищающими салфетками “Хигена”. Салфетки, видимо, должны были заменить умывание, мытье рук и прочие гигиенические процедуры. Лариса представила, как она, по уши заляпанная грязью преступной вылазки, будет стараться заменить “Хигеной” нормальный душ, и ее разобрал смех.

— Чего смеешься, паскудница?

Дверь камеры приоткрылась, в образовавшуюся щелку просочилась незабвенная Гликерия Агаповна с одеялом и комплектом постельного белья в одной руке и с подушкой — в другой. Все это она кинула на раскладушку и злобно поглядела на Ларису:

— Дрянь ты этакая! К тебе тут относились по-людски, жила — как сыр в икре каталась, — так нет, надо тебе было… ВЛЯПАТЬСЯ!

Последнее слово Гликерия так и сказала — тоном, каким говорят слово, состоящее из одних прописных букв.

— Спасибо за бельишко, — только и ответила Лариса. — Вы бы мне еще хоть халатик принесли. Арестантский. И тапочки.

Услышав про халатик, Гликерия позеленела, выругалась и вымелась из камеры, плотно прихлопнув за собой металлическую дверь с крошечным зарешеченным окошком. Лариса опять расхохоталась: халатики явно были слабым местом ее бывшей начальницы-кастелянши.

Однако надо было устраиваться. Лариса сбросила в один угол заляпанную грязью куртку, мокрые джинсы и ненавистные сапоги. Из приемлемой одежды на ней остались только шерстяная водолазка и трусики. Колготки лопнули в нескольких местах и никуда не годились — разве что удавиться на них, всем на радость и удивление. Или — удавить… И бежать!

“Ох, далеко ты, мать, убежишь! — сказал внутренний голос с усталым ехидством. — Наверное, прямо до въездных ворот, как крутая… А там тебя встретят. И хорошо, если обратно — в эту камеру, с биопарашей, отправят. А ведь могут и пристрелить на месте за попытку к бегству. Или не пристрелить, хуже…”

И Лариса вспомнила чудовищного жука, в которого превратился Ежинский.

“Вот-вот. Они все могут менять облик . Даже по настроению. А вдруг у них будет настроение разорвать тебя на куски волчьими клыками? Или поддеть на буйвольи рога так, что твои ребра перемешаются с легкими и желудком в одну кашу?”

— Они не злые.

“Они не добрые. Они благородные. И именно потому ты сейчас сидишь в камере и ждешь решения своей участи. Так что не рыпайся, а займись личной гигиеной при помощи одноименных немецких салфеток и застели себе постель. Потом придут тебя покормить — морить голодной смертью заключенного, еще не знающего даже, в чем его вина, неблагородно. Возможно. Хотя это твоя, человеческая , точка зрения. А потом…”

— Хватит пока. Не хочу об этом думать. Интересно, а Ежинскому тоже дали салфетки и биотуалет? Или у морферов замкнутый цикл метаболизма?

И Лариса опять начала хохотать. Словно смех не давал ей сойти с ума. Словно был самым лучшим наркотиком, снимающим безумное нервное напряжение. То самое напряжение, от которого Лариса не могла ничем спастись, с тех пор как стала Косметологом. То безумие, которое подталкивало выйти к миру, пасть на колени и прокричать: “Я убийца, забейте меня камнями, вы, которые никогда никого не убивали ни словом, ни делом, ни помышлением!” То сумасбродство, подавшее Ларисе идею стать Добрым Человеком Из Сычуани и предупреждать родственников своих жертв о грядущей опасности — о себе…

Лариса отсмеялась и застелила свою тюремную постель. Гликерия, конечно, пожадничала: подсунула застиранные простыни в заплатках и ужасных буграх неумелой штопки. Наволочка (тоже сплошные заплатки) могла вместить еще три подушки в дополнение к той, которой оделила заключенную кастелянша. А куцее и влажноватое байковое одеяло было в каких-то подозрительно пахнущих пятнах: то ли на него мочились, то ли еще что похуже… Одеяло Лариса бросила себе под ноги вместо коврика возле биотуалета. Ничего. Она не замерзнет. Не успеет. Наверняка с нею и Ежинским захотят разобраться очень быстро…