— А Лида? — спрашивает вдруг Ариша и наконец снимает пальто, не забывая, впрочем, то одной, то другой рукой целиться в Германа.

— Лида? — Герман не сразу понимает, о ком это она. — Лидочка? — с удивлением переспрашивает он.

Вот уж, что называется, ни к селу ни к городу. Историю с Лидочкой вполне, по его мнению, можно было опустить.

— Это была твоя девушка?

— Ну, в некотором роде.

— Ты ее бросил?

— Там все было сложно. Лидочка училась с Евой и со мной в одном классе. В младших классах страшно ревновала Еву ко мне. Однажды даже засунула гадюку в мой портфель, а та вылезла на уроке. Никто не пострадал, слава богу. Летом перед десятым классом мы с ней… сблизились…

— Переспали?

Герман неожиданно для себя покраснел: он никогда не обсуждал, не затрагивал с Аришей подобные темы.

— Да, и Лидочка стала ревновать меня уже к Еве. Ревность — это и была вся Лидочка. Вся ее сущность. Для ревности было достаточно просто мысли в ее голове, что уж говорить о реальных вещах. Я боялся в ее присутствии приласкать ее же кошку, у нее была такая короткошерстная, с голубыми глазами. Однажды сдуру признался, что мне очень нравится дерево с серебристыми листьями в сквере по дороге к ее дому. Я всегда задерживался возле него. Любовался. Спустя несколько дней после того, как я рассказал о нем Лидочке, обнаружил на месте красавца-дерева пенек со свежим срезом. Не знаю, как она это осуществила, с чьей помощью. Когда дело доходило до подобных ревнивых выходок, Лидочка была очень изобретательна.

После таких выходок Лидочка была необыкновенно ласкова, предупредительна, нежна и, помирившись, они не вылезали из постели. Эти подробности Герман опускает. Он берет с пола газетную вырезку с надписью от руки. Как же он сразу не узнал этот почерк?

— Так ты разговаривала с Лидочкой?

Молчание в ответ.

— И что она? Как живет?

Молчание.

Судя по вырезкам, Лидочка отслеживала судьбы его и Евы. По крайней мере некоторое время — все даты до 2010 года. Получив эти вырезки, Ариша и сложила два и два.

— Ты не любил ее? Лидочку? — спрашивает Ариша.

— Лидочка не имеет отношения к тому, что произошло с тобой и твоими родителями.

Ариша пожимает плечами, Герман продолжает. Чтобы объяснить, почему он и Ева оказались на вокзале в декабре 1995 года, приходится вкратце рассказать о Елене Алексеевне.

— А она права, Веро́ника, — тихо говорит Ариша, выслушав рассказ об учительнице. — Ты, па, — оговорилась, морщится, будто пчелу проглотила, — ты разрушаешь жизни всех вокруг себя.

Герман после паузы продолжает:

— Время от времени Елена Алексеевна посылала нам гостинцы. Передавала с проводниками, пассажирами. В декабре 1995-го мы с Евой встречали поезд, точнее человека, с которым она в очередной раз передала посылку. Это был Олег.

— Мой отец.

— Поезд опаздывал. Было холодно, мы замерзли. Ева предложила пойти домой. Если бы я послушал ее и мы ушли, то ничего бы этого… — Герман замолкает на полуслове, оглядывает стены комнаты, — не было. Но мы не ушли. И поезд вскоре показался. Не знаю, что нашла Ева в Олеге. Он был менее интересным, чем ее прошлые любовники. Мы с ней в то время мало общались, но, когда пересекались, она выглядела счастливой, деятельной, полной планов. Что-то в ней переменилось, она стала мягче. Я увлекся работой и, наверное, впервые почувствовал почву под ногами, понял, как мне жить, увидел перспективу. Это было хорошее время. Казалось, все неприятности, которые преследовали меня в детстве, ушли. И мы с Евой перестали быть инопланетянами, ассимилировались наконец. Даже наша непонятная многим привязанность друг к другу ослабла.

Когда Герман подходит к рассказу о случившемся в Севастополе, над лампой начинает кружить и жужжать муха, невесть откуда взявшаяся в эту зимнюю ночь. Бьется, шуршит крыльями об икеевский туго натянутый абажур. Рассказывая, Герман все поглядывает, отвлекается на муху. Но потом события той ночи так захватывают его, что он забывает обо всем: о мухе, наведенном на него Аришей пистолете, о времени, которое пролетело с тех пор.

Когда он заканчивает, Ариша молчит. Сидит, тень на лице, склонила голову. Пистолет лежит на коленях. Устала. Оно и понятно — ночь глухая за окном. Рваный ритм с МКАД достиг минимальной громкости. Иногда машин и вовсе не слышно, и от непривычной тут тишины закладывает уши.

— Ариша?

Молчит.

— Ты, наверное, спросишь, почему я не пошел в полицию? Сначала я… ну да, растерялся и совсем потерял голову. Твои родители улетели в ту же ночь, увезли тело Евы. Я плохо помню, что делал в те дни в Севастополе, где спал, на что жил. Помню осеннее море, на которое все смотрел. Мыслить я начал снова только недели через три, когда вернулся в Москву. Еву уже похоронили. На твоих родителей у меня ничего не было, кроме подслушанного разговора. У них же была записка. Возможности подчистить за собой. Деньги. Связи. Твой отец, кроме того, умел быстро устранять врагов и конкурентов. Я бы ничего не добился. Тогда я решил, что сам накажу их. Застрелю. Пистолет у меня был. Но стрелять я не очень умел. С месяц ездил за город, тренировался в овраге. У меня был только один шанс, я не мог промахнуться. Когда я понял, что готов, выяснилось, что они уехали из страны. Слиняли. Мне ничего не оставалось, как ждать. Ждать, когда они вернутся.

Ариша его не слушает. Присмотревшись, Герман замечает, что девочка дрожит, да что там — ее трясет, как трясет пациентов на операционном столе.

— Ариша! — Герман вскакивает с кресла и делает несколько шагов к ней.

Она замахивается пистолетом — не подходи… Ее колотит. Намеренно или случайно пальцы девочки спускают курок. Пуля задевает плечо Германа, попадает в спинку кресла, кресло падает, дерево глухо отвечает гулом-стоном. «Макаров» выпадает из руки Ариши на пол, Герман быстро подхватывает его. Раненой рукой он пытается обнять Аришу, но сделать это трудно. Боль распространяется по телу, отдает в глазах, зубах, костях. Ткань халата вокруг рваного отверстия быстро пропитывается кровью. Ариша отталкивает Германа и выбегает из комнаты. Щелчок замка в ванной, шум воды. Герман подходит, дергает ручку, зовет.

И вот что теперь делать? Судья, она же палач, заперлась в ванной, и бог знает, что ей придет сейчас в голову. Кровь из раны капает на пол. Спрятав пистолет в карман старой куртки в прихожей, Герман возвращается в комнату. Подцепив зубами, раздирает рукав халата по шву, быстро и туго затягивает, заматывает пояс халата над раной. Такую рану вообще-то надо зашивать, иначе останется след, клеймо. Вытащив из шкафа чистое полотенце, Герман крепко прижимает плечо. Смотрит на часы на столе. Пятый час утра. От боли и напряжения в глазах бегают мушки. Переводит взгляд на окно. На себя, прижимающего полотенце к ране. На улице все еще темно и глухо.

Шум воды стихает. Ариша возвращается. Останавливается в дверях. Сосредоточенная. Голова мокрая, капли стекают с волос. Похоже, злится на себя из-за недавней слабости.