Несколько дней уже держалась сильная жара, и вздохнуть можно было только вечером. Сад в потемках радовал благоуханьем — солнце засушило ромашки, белые гвоздики, которыми был обсажен огород, зато розы возле колодца цвели вовсю, а от пасеки, где росли мелкие красные розочки, тянуло сладким запахом мускуса и меда. Полная луна цвета амбры сияла так ярко, что, казалось, высвечивала небо до глубины, и оно прозрачно и безмятежно зеленело.

— До чего хорошее лето стоит, — сказала Мадлен.

Она направилась с корзиной к гряде с горошком.

— Неделя плохой погоды в начале месяца, и с тех пор ни дождичка, ни тучки, если так дальше пойдет, все овощи сгорят… Работать тоже тяжело при таком-то зное, ну да это ничего, все равно хорошо, небо словно хочет утешить людей в несчастье. А вы, коли хотите помочь мне, помогайте на здоровье.

— А Сесиль чем занята?

— Сесиль? Она шьет. В воскресенье к мессе пойдет в новом красивом платье. — Ловкие сильные пальцы погружались в зелень листвы, вытаскивали стручок, разделяли надвое и ссыпали горошины в корзину; девушка трудилась, низко опустив голову. — Значит, скоро от нас уедете?

— Пора уж. С родителями наконец увижусь, работу надо искать. Хотя…

Оба замолчали.

— Понятное дело, на всю жизнь вы остаться у нас не можете. В жизни всегда так — повстречались, потом разъехались… — С этими словами девушка опустила голову еше ниже.

— Разъехались, — повторил он вполголоса.

— И правильно, вы уже как следует поправились. Порозовели даже.

— Благодаря вам. Вы так хорошо меня выходили.

Пальцы замерли, взявшись за листок.

— Вам у нас понравилось.

— Вы же знает, что да.

— Тогда не оставляйте нас без новостей, напишите нам.

Жан-Мари увидел близко-близко от себя девичьи глаза, полные слез. И тут же Мадлен отвернулась.

— Конечно, я вам напишу, обещаю. — Жан-Мари застенчиво коснулся ее руки.

— Приятно слышать… А у нас-то, когда вы уедете, будет время о вас подумать… Теперь-то страда, от зари до зари работа… а наступит осень, потом зима, только за скотиной будем ходить, в доме убираться и смотреть, как за окном сначала дождь, потом снег. Иной раз и я подумываю, не перебраться ли мне в город…

— Нет, Мадлен, не стоит этого делать, пообещайте, что останетесь здесь. Здесь вы будете счастливее.

— Вы думаете? — задала она вопрос странным глуховатым голосом.

Подхватив корзину, она отошла подальше, и листва скрыла от него девушку. Он машинально срывал стручки.

— Вы думаете, я смогу вас забыть? — спросил он наконец. — Думаете, у меня столько хороших воспоминаний, что я позабуду прожитое здесь? Да что вы! Война, ужасы и снова война…

— А до войны? Не все время же была война. До войны были…

— Что?

Она не ответила.

— Вы хотели сказать, женщины, девушки?

— Вот, вот…

— Ничего особенного не было, милая Мадлен.

— Вот вы уезжаете, — сказала она сдавленным голосом, сил удерживать слезы у нее больше не было, и они потекли потоком по пухлым щекам, — и для меня разлука с вами просто смерть. Не надо бы мне вам это говорить, вы будете надо мной смеяться, и Сесиль тоже… но мне все равно… смерть, настоящая смерть…

— Мадлен…

Она подняла голову, их взгляды встретились. Он подошел к ней и ласково обнял за талию; он хотел поцеловать ее, но она со вздохом его оттолкнула.

— Нет, не этого я хочу… не так все просто…

— А чего вы хотите, Мадлен? Чтобы я поклялся, что никогда вас не забуду? Хотите — верьте, хотите — нет, но это истинная правда, я вас не забуду, — сказал он, взял ее руку и поцеловал. Девушка покраснела от удовольствия. — Мадлен, а правда, что вы хотели стать монахиней?

— Правда. Раньше хотела, а теперь… но не потому, что разлюбила Господа, просто думаю, что Он не создал меня для монастыря.

— Конечно, нет! Он создал вас для любви и счастья.

— Счастья? Не думаю. Он создал меня, чтобы иметь мужа и детей, и если Бенуа не убьют, то…

— Бенуа? Я не знал…

— Да, был такой разговор… но я не хотела. Я хотела стать монахиней. Но если он вернется… он… хороший парень.

— Я не знал, — повторил он.

До чего же они скрытные, крестьяне! Сдержанные, недоверчивые, закрытые на сто замков, как их сундуки. Он прожил с ними бок о бок два месяца, а ему и в голову не пришло, что между Мадлен и сыном хозяйки есть привязанность, он пытался припомнить и понял: о Бенуа почти и не говорил никто. Они вообще ни о чем не говорили. Наверное, держали все внутри.

Фермерша позвала Мадлен, они вернулись в дом.

Миновало несколько дней; о Бенуа по-прежнему ни слуху ни духу, зато Жан-Мари получил от своих письмо и деньги. С Мадлен он больше ни разу не оставался наедине. Он сообразил, что их взяли под надзор. Он простился со всей семьей, собравшейся у порога. Было это дождливым утром, первым после долгих солнечных недель; с холмов задул холодный ветер. Как только двуколка отъехала, фермерша ушла в дом, а девушки еще долго стояли на крыльце, вслушиваясь в скрип колес двуколки на дороге.

— Вот и прекрасно! — чуть ли не закричала Сесиль, словно долго с большим трудом сдерживала злость. — Теперь и от тебя какого-нибудь толку добьешься! В последнее время ты все среди облаков витала, мне одной приходилось всю работу делать!

— Не тебе меня упрекать! Если ты чем занималась, то только шитьем да еще в зеркало смотрелась… Разве не я вчера коров доила, а очередь была не моя! — рассердилась в ответ Мадлен.

— А я-то тут при чем? Мать тебе велела доить.

— Мать велела, не спорю, но я-то знаю, кто и что ей на ухо нашептал!

— Говори да не заговаривайся!

— Притворщица!

— Бесстыдница! А еще хотела в монашки идти!

— Ты, что ли, перед ним хвостом не вертела? Только ему на это было наплевать!

— Теперь и на тебя тоже. Уехал, и больше ты его никогда не увидишь!

С горящими от злости глазами они уставились друг на друга, и вдруг лицо у Мадлен стало удивленным и ласковым.

— Да что это с нами, Сесиль? Мы же с тобой как сестры. Никогда раньше не ссорились. С чего нам с тобой ругаться? Не для тебя и не для меня этот парень. — Мадлен обняла плачущую Сесиль. — Пройдет, вот увидишь, все пройдет. Вытри глаза. А то мать увидит, что ты плакала.

— Да она все знает, только никогда ничего не скажет.

И девушки разошлись — одна вернулась в дом, вторая пошла в хлев. Был понедельник, день стирки, и на протяжении дня они едва ли перемолвились двумя словами, но взгляды, улыбки говорили, что они помирились. Ветер сдувал из-под навеса пар от кипящего бака. Ветреный, мглистый день середины августа напомнил вдруг, что не за горами осень. Мадлен мылила, полоскала, выкручивала белье, отгоняла воспоминания, усыпляла боль. Она поднимала глаза и видела серое небо, а в небе мятущиеся в буревом ветре ветки. Поглядев на них, уронила: