И еще сказала:

– Я себя чувствовала маленькой девочкой… снова.

– Это был не пляж. Это были не собаки.

Она отвернулась и пошла прочь.

– Я пошла внутрь, а ты поступай как знаешь.

– Элизабет, но ты уже внутри.

– Ты вообще хоть в чем-то разбираешься? Хоть в чем-то?

Он не нашел ответа.

* * *

Спустя полчаса после того, как улепетнул Вик Серотонин, над Окраиной все еще поднимался столб дыма. Тела лежали там, где упали. Один из выживших ганпанков все же умер. Другой перестал отползать в сторону и начал скулить: он получил серьезные травмы головы. Появлялись отряды Полиции Зоны, в основном местные, которых привлекло пожарище, на крупных патрульных машинах; но также специалисты отделов Зачистки, Карантина и Надзора, чья работа координировалась ЗВК, и с ними те, кто за эту координацию отвечал. Группы собирались в разных местах Окраины обсудить ситуацию в неформальной обстановке, зябко подняв воротники от дождя, или просто стояли, глядя на здание Балтийской биржи, чья крыша полностью рухнула вскоре после отлета «Poule de Luxe». Несколько полицейских взялись обходить тела ганпанков, подсчитывая число убитых, допытываясь: «Ты нас слышишь?», «Ты можешь сказать, кто это с тобой сделал?» – и обмениваясь усталыми репликами:

– Да ну, ребята, этот уже труп трупецкий!

К машине Эшманна они не приближались, но на ассистентку, чья слава уже достигла участка по тем или иным каналам, искоса поглядывали с явным интересом. Ассистентка отмалчивалась. Она стояла, облокотясь на заднее крыло «кадиллака», рассеивая вокруг тепло ускоренного метаболизма, – как и у большинства творений «Prêter Cur», ускорение на данной стадии выжигало до сорока процентов ее собственного клеточного мусора, – и воспринимая с явным подозрением все, кроме потоков данных у себя на предплечье. После побега Вика она не произнесла ни слова.

– Я этим всем очень расстроен, – сказал ей Эшманн.

Положил руку девушке на плечо.

– Спасибо за все. Может, в следующий раз тебе повезет убить меньше народу.

Она пожала плечами.

– Ты на меня сердишься? – спросил он.

– Никакое это не расследование и сроду им не было. Чушь собачья.

Взгляд ее расфокусировался, она ровным голосом сказала что-то по своей линии. Она вызвала новую группу поддержки, но гнаться за Виком было уже поздно, а за Поли ассистентка никогда и не отвечала. Когда Эшманн ей об этом напомнил, ассистентка сердито отлепилась от «кадиллака» и встала в нескольких шагах, избегая смотреть на детектива. Опустилась на колени возле тела Элис Нейлон, отвела прядь с изможденного личика умершей.

– Не понимаю, почему вообще все это должно было произойти! – сказала она Эшманну. – Я вообще не понимаю, зачем вам притворяться старпером и разъезжать на доисторическом корыте. В наше время никто уже не обязан быть старым. – Она приподняла Элис за плечи, слегка встряхнула, словно вообразив, что Элис уснула и унесла с собой в грезы некую тайну, способную изменить их с Эшманном жизни, затем позволила телу снова осесть на бетон.

– У нас тут беглые, между прочим, – напомнила она Эшманну. – Не понимаю, почему вы не можете это дело расследовать, как все нормальные люди.

– Прости меня, – произнес Эшманн.

Услышав это, она вернулась к машине, задумчиво посмотрела на него и спросила:

– Как вас зовут?

– А?

– Как вас зовут?

– А почему ты спрашиваешь? – удивился он. – Эшманн.

– И что, к вам жена так обращалась? «Эшманн, передай хумус. Эшманн, подвинь мне вот тот стул, я поднимусь достану бутылку рома. Эшманн, мы однажды состаримся и умрем».

Эшманна это задело.

– Меня зовут Лэнс, – сказал он.

– Ну что ж, Лэнс так Лэнс. Вы никогда не спрашивали, как меня зовут, ну хоть я спрошу, как зовут вас. Я увольняюсь.

– Я не…

– Как только этот кошмар развеется, я подам заявление о переводе.

Он ее будто не слышал.

– Когда я ушел от Утци, – произнес он, – она мне стала названивать и говорить: «Люди воображают, что жить в одиночестве неправильно, но это не так. Неправильно жить с кем-нибудь только потому, что не можешь решиться ни на что другое». – Он хмыкнул. – А еще через два дня, например: «Сидишь взаперти сама с собой двадцать четыре часа в сутки, вот она жизнь, и ремиссии не предвидится. Лэнс, хуже всего на свете – это сидеть взаперти внутри себя, когда не хочешь даже, чтоб тебя спасли. Но и вести себя так безрассудно, как мы, так открываться всем попало, влечет за собой провал по всем направлениям».

Она могла ему звонить и рассказывать о своих планах, о том, как собирается разбить садик за домом – пустить вьющиеся растения по стене, высадить мак и ирисы, модифицированные для шоколадного аромата, – а в следующую минуту переключаться на своего брата, который умер от рака кишечника. Разве от рака кишечника умирают после двадцать первого века? Это вопрос выбора. Вся ее семейка выбрала катастрофу своим стилем жизни.

– Никто больше никого не обязан терять, – сказал ассистентке Эшманн. – Наверное, я просто хотел узнать, каково это. Утци…

– Знаю я все про Утци, – перебила ассистентка.

Эшманн уставился на нее.

– Тебя кто-то обязывал принимать за меня ответственность?

– Вы всех этим обязываете.

Она ушла и стала разговаривать с полицейскими в униформе. Те сгрудились вокруг умирающего ребенка – Эшманн не понял, с какой целью.

– Ты была хорошей ассистенткой! – крикнул он ей вслед. – Чего ты боишься? Научиться чему-нибудь новому? А как это возможно, раз ты уже все знаешь наперед?

После этого он скользнул в салон и завел машину. Его вполне устраивало сложившееся положение. Вик сбежал, но дневник Эмиля Бонавентуры при нем. Он решил, что стоит опустить крышу, – денек выдался погожий. Он взял первую передачу, перешел на вторую и тем ограничился, рассудив, что старый двигатель не стоит слишком пришпоривать. Несмотря на это, он вскоре разогнался до шестидесяти миль в час. Он сигналил людям в униформе. Те вопили что-то по своим каналам. По всей Окраине рассыпались они, остолбенело глядя, как «родстер» азартно мчится через бетонное поле в туман Перехода. Ассистентка, если честно, с самого начала чего-то в этом роде и ожидала; она пришпорила выкройку, разогнав до отказа, и понеслась ему наперерез, но было уже слишком поздно.

* * *

Минут через десять после того, как Вик ее нагнал, Элизабет Кьелар обнаружила на обочине пластиковый манекен, представляющий ребенка пяти-шести лет от роду.

Манекен был голый, лысый, желтовато-серый с коричневым, лицо его носило странное слащавое выражение, как у демонстрационных моделей в витринах лавок Дяди Зипа, – в черных форменных беретах с недавно огламуренной межзвездной войны, по туловищам ползают цветастые головастики с белками, полученными модификацией ДНК листолазов. Руки для вящей подвижности сочленены с плечами в суставах, остальное тело словно отлито из одного куска пластика. Вик прикинул, что манекен тут уже года полтора валяется. Он с трудом удержал Элизабет от соблазна его подобрать. Она протестующе взглянула на Вика, потом сказала с улыбкой: