– Вы не забыли, ваше преподобие, что дон Жауме должен сегодня уйти пораньше? – сказал он, глядя на поднос.

Заметно повеселев после того, как он отведал первый куарто за вечер, и надеясь успеть проглотить еще несколько, если получится, судебный следователь был готов теперь уступить очередь в получении лакомства. Летописец Анжелат, который никуда не торопился и в уме подсчитал, кому сколько куарто причитается, веселясь наблюдал, как у каноника от удовольствия расширились зрачки, а подбородок дрожал даже больше, чем обычно.

– Теперь вы все разбогатеете, дорогой следователь. Сможете делать что хотите, и вам не придется больше брать в долг. Расскажите нам, сколько добра вы вчера конфисковали? Говорят, они с собой взяли все… – сказал Анжелат, облизав губы, чтобы посмаковать напоследок крупинки сахара.

– Да уж, все, что могли, они забрали, это точно. Спрятали в одежде драгоценности, монеты, документы на дома, поручительства…

– Это доказывает, что они рассчитывали вернуться, – заметил миссер[125] Анжелат.

– Нет, я думаю, не вернуться, а продать кое-что уже там, – возразил Льябрес. – Вот только непонятно как… Глупые людишки. Едва мы разгадали их подлый умысел, как конфисковали у них все, что оставалось.

– Наверно, они хотели взять с собой залог, – решился пошутить летописец.

– Некоторые из задержанных – самые богатые в Сежеле, – сказал Льябрес с набитым ртом. – Вальс, Консул… У них-то, конечно, нам всего не отобрать, наверняка кто-то хранит для них часть их богатств в другом месте…

– Они рассчитывают на покровителей из другого квартала, – добавил отец Феррандо, глядя на Себастья Палоу. – И святой суд обязан применить все средства, чтобы эти покровители вернули деньги, коли они хранятся у них, инквизиции, которой отныне принадлежат по праву.

– Всем известно, отец Феррандо, – твердо заверил Палоу, – ибо никто никогда этого не скрывал, что некоторые обитатели Сежеля оказывали услуги самым благородным семействам… Например, Габриел Вальс…

– Ну, разумеется, – сказал судебный следователь. – И, я уверен, сеньор наместник короля никогда и не подозревал Габриела Вальса в склонности к иудаизму…

– И сейчас, по-моему, в это трудно поверить, дон Жауме, – перебил его Себастья.

– Я понимаю. Я этим займусь… Думаю, сеньор наместник короля будет испытывать угрызения совести…

– Ветер оказался инструментом в руках Божиих, – подал голос отец Аменгуал, – он не позволил им бежать. И я буду рассуждать прежде всего о ветре. Совершу классический excursus в область ветров, поведаю о Фавонии и Эоле. Как вы думаете?

– Я думаю, что, если бы не буря, они оказались бы теперь далеко от Майорки, а здесь ничего бы не случилось, – ответил Палоу серьезно и с сильной досадой.

– Как вы можете так говорить! Как вы можете так говорить, миленький дон Себастья, – вновь запанибратски обратился к кабальеро отец Феррандо. – Как можно говорить, что здесь ничего бы не случилось! Еще как бы случилось! И очень многое бы случилось! Мы бы сожгли их изображения, что не помешало бы им вечно гореть в адском пламени. Но если они раскаются и проведут много лет в чистилище, то смогут попасть на небеса.

– А уже точно известно, что они намеревались плыть в Ливорно? – спросил летописец.

– По всей вероятности, да. Но лучше всех это должен знать капитан. Он заявил об этом сегодня утром в присутствии наместника короля и сеньора инквизитора. Кажется, беглецы его обманули, уверяя, что у них есть разрешение покинуть Майорку, а он, поняв, что они солгали, заставил их сойти на берег.

– В таком случае ветер здесь ни при чем, – заметил Анжелат, глядя на Палоу, – просто ничего не значащее добавление…

– Сеньоры, мне очень жаль, но я должен идти. Я не могу опаздывать, – извинился, поднимаясь с кресла, Льябрес – предовольный, ибо сумел поглотить не три, а все четыре куарто. – Сегодняшний конклав очень важен. Сеньор епископ… До следующего понедельника! С вами, отец Феррандо, мы скоро увидимся. Дон Себастья, поклоны вашим домашним…

– Я тоже ухожу, – заявил Себастья Палоу. – Я спешу, а так как вы, ваше преподобие, идете во дворец, а я в Алмудайну, нам по пути…

Отец Аменгуал попрощался с обоими на лестнице, дальше их сопроводил тот самый служитель, который подавал полдник. В келье летописец Анжелат подбирал последние крохи, оставшиеся на подносе, а отец Феррандо в молчании пытался прикинуть, до какой степени писанное отцом Аменгуалом о святой инквизиции могло скомпрометировать писавшего. До сих пор каждый из них сражался с помощью разного оружия, не заступая на территорию противника. Однако теперь, ежели его соперник нарушит негласный запрет, ему не останется ничего иного, как принять новое решение, которое раз и навсегда лишит отца Аменгуала надежд на место ректора. А нынче оно было как никогда прежде близко от самого отца Феррандо. Разумеется, именно благодаря ураганному ветру проклятые вероотступники не смогли бежать и были схвачены, однако ж первопричиной всего, первопричиной их бегства, послужило не что иное, как его усердие, его религиозное рвение: это его стараниями Шрам донес на тех, кто не соблюдал закон Господа нашего Иисуса Христа, а следовал старому, потерявшему силу закону Моисееву. При таком положении дел лучшее, что мог сделать отец Феррандо, – это отговорить отца Аменгуала от его намерения, сказать сопернику по-хорошему, чтобы он не мешал ему писать книгу La fe triumfante[126] или El triumfe de la fe[127] (как ее назвать – вообще говоря, все равно). Ведь кому же еще ее писать, как не отцу Феррандо, который имеет гораздо больше сведений, знает закулисные интриги инквизиции, знает почти все ее тайны и продолжает узнавать все больше и больше.

Отец Аменгуал, со своей стороны, все время, пока длилось собрание тертульи, не переставал размышлять над своим будущим произведением. Благодаря ему он наконец-то станет не просто знаменитым человеком – из тех, что mueven con fuerza a toda gente[128], — но таким, к которому будут прислушиваться, – не то что сейчас, когда епископ вызывал на совещание не его, а гораздо менее сведущих клириков. Никто не сможет тогда сказать, что отец Феррандо оказывает Церкви более важные услуги, что его деятельность нужнее моих медитаций… Отныне мы займемся одним и тем же. Вот и поглядим, у кого из нас больше рвения.

Едва отец Аменгуал вернулся в келью, как летописец Анжелат, словно читая мысли обоих священнослужителей, завел не лишенный остроумия разговор, с явным желанием уколоть их.

– Я полагаю, ваши преподобия, что вы, состязаясь друг с другом в усердии на благо нашей веры, – сказал он насмешливо, – и, будучи равно достойными претендентами на место ректора в монастыре Монтисьон, должны были бы писать книгу, которую вам посоветовал судья, сообща… Отец Феррнадо смог бы поставлять достоверные сведения, из первых рук, какие только он может узнать, а вы, уважаемый отец Аменгуал, благодаря своему перу облекли бы эти сведения в прекрасные одежды риторики, необходимые для того, чтобы истина воссияла должным образом, чтобы на сей раз она предстала не нагой, а, с помощью вашей изобретательности, – изящно и скромно прикрытой.