– Так, значит, все произошло из-за того, что Гюльбахар с Хюррем поссорились? – в голосе его звенел гнев.

– Это не ссора, повелитель.

– А что?

– Как бы мне вам сказать… Я не решаюсь, повелитель.

– Что значит – не решаешься, матушка Дайе? Ты ведь нам, как мать. Ты ведь нас вырастила. А разве мать боится своего ребенка? Скажи мне, что это, если не ссора между Хюррем и Гюльбахар?

Дайе знала, что после ее рассказа стрелы султанского гнева полетят прямиком в Гюльбахар. Она старалась взвешивать каждое слово.

– Я расспросила всех, кто видел произошедшее, повелитель. А остальное я видела собственными глазами. Не было никакой ссоры. Гюльбахар Хасеки избила девушку. У бедной все лицо в синяках и царапинах.

– И Хюррем никак не ответила?

– Даже руки не подняла. А тем, кто ее спрашивает почему, она говорит: «Как можно поднимать руку на мать шехзаде нашего повелителя?»

Так вот что случилось! Значит, Хюррем никак не ответила Гюльбахар. Даже звука не издала, ни разу не вскрикнула, не позвала на помощь.

Дайе Хатун заметила, что теперь султану Сулейману не терпится услышать от нее слова, которые требовалось произнести в такой ситуации. Но она все раздумывала и никак не решалась, потому что если бы она произнесла их, то стала бы палачом Гюльбахар. А ей вовсе не хотелось быть причиной несчастий.

Султан Сулейман тут же заметил, что нянька хочет что-то сказать, но не решается.

– Говори же, няня. Как Хюррем? Теперь ведь нам нужно наказать Гюльбахар за ее неуживчивость.

– Я своими собственными глазами видела, повелитель, Хюррем хочет выполнить вашу волю и явиться к вам, – заговорила пожилая женщина. – Вот этими самыми глазами я видела, как она плачет от тоски по вам. Но Хюррем Ханым стыдно в таком виде являться к вам. Она говорит: «Наш повелитель не должен меня видеть такой». С другой стороны…

Женщина помедлила, и падишах не вытерпел:

– С другой стороны – что?

– С другой стороны, и Гюльбахар Хасеки нельзя считать неправой. Ведь и ее на такой поступок толкнула любовь. А любовь, как известно, не знает правил. А у женщин ревность бывает…

Дайе Хатун не договорила, что собиралась: «…такой, что всякое может случиться».

Сулейман взял свою пожилую няню за руку и проводил ее до порога. Ему нужно было подумать. Нужно взвесить все за и против и вынести единственно верное решение. Ведь его звали Сулейман[44], а приговор Сулеймана должен быть справедлив и безупречен.

Тут он внезапно отвлекся.

«Солеман… – произнес он и улыбнулся. – Солеман».

Султан Сулейман влетел, словно вихрь, в покои Гюльбахар.

Хасеки, которая с надеждой ожидала, что падишаху опротивят капризы московитки и он позовет ее, едва заслышав крик падишаха: «Где наша госпожа?!», взволнованно побежала навстречу. Сердце ее заколотилось от волнения. Ведь ее мужчина сам пришел в покои матери своего сына, вместо того чтобы позвать ее к себе. Вот видела бы московитская ведьма!

Но происходило что-то странное. Чувствовалось, что все напуганы. Она увидела, что служанки разбегаются, но не придала этому значения. Ведь падишах не впервые приходил в покои Гюльбахар Хасеки. Что же такого случилось? Она быстро шагала туда, где слышался голос падишаха.

Сулейман тем временем взревел: «Ну-ка, говорите, где наша госпожа! Или она боится показываться нам, после того что совершила?»

Эй-вах! Так вот какими словами он вспоминает Гюльбахар!

Дверь открылась, и она вошла в большую комнату. И тут Гюльбахар впервые увидела падишаха в гневе. Он был с непокрытой головой, от ярости волосы стояли дыбом, лицо дергалось. Размахивая руками, он метался по комнате и кричал: «Где она?! Скажите матери нашего шехзаде, чтобы немедленно явилась сюда!» – даже не замечая, что Гюльбахар давно стоит на пороге.

«Стрела выпущена из лука, – подумала Гюльбахар. Ее ревность довела до невозможного. Но так, видимо, угодно было судьбе. – Теперь будь, что будет. Или моя любовь поможет мне выстоять эту бурю, или она унесет меня в пропасть».

Она была полна решимости: «Какой бы ни была цена, я мать шехзаде Мустафы, мать будущего падишаха».

Пытаясь придать лицу спокойное выражение, Гюльбахар произнесла: «Повелитель пожелал видеть мать нашего шехзаде?» – и поклонилась.

Услышав ее голос, султан рассерженно повернулся. В его глазах полыхал гнев. В тот миг Гюльбахар поняла, что проиграла.

Голос Сулеймана, как гром, потряс все вокруг:

– Мать нашего шехзаде! С каких это пор ты, вместо того чтобы заниматься нашим сыном, ходишь к наложницам и осмеливаешься избивать беззащитную девушку?!

Гюльбахар подумала, что лучше молчать. Пусть лучше Сулейман выговорится.

– Скажи нам, женщина, позволяют ли что-то подобное обычай, традиции, приличия, правила? Или же наша Хасеки вздумала устраивать собственный порядок в гареме падишаха?

Сулейман тяжело дышал. Ярость его дыхания обожгла лицо Гюльбахар.

Гюльбахар тихо сказала: «Мы не порядок устроили, а урок преподали».

– Урок?! Какой еще урок?!

– Нужно было проучить наложницу, которая, побывав в покоях у повелителя, забыла о своем месте и стала слишком разговорчива. Нужно было показать ей ее место.

– Ты не только ходила в комнату наложницы, не только попыталась в назидание оттаскать ее за волосы, нет, тебе этого не хватило! Ты избила ее, изувечила, и это называешь уроком?

– Да, повелитель, когда требуется, я это называю уроком.

– Да что ты себе позволяешь, женщина! Кто ты такая, чтобы учить кого-то, чтобы давать кому-то урок?! Разве это дело Хасеки? Или в обязанности Хасеки входит заниматься такими делами?

Гюльбахар замолчала, глядя на него полными любви глазами, пыталась умерить его гнев и даже попробовала слегка улыбнуться.

– Да будет повелителю известно, что иногда гнев справедливее разума. Именно вы говорили мне об этом. Помните, однажды в Манисе…

Она попыталась было напомнить падишаху о тех прекрасных, полных любви днях, которые они пережили в Манисе, но ее попытка оказалась напрасной, потому что падишах взревел: «Какой гнев, какой разум?! Ты не знаешь, что говоришь. В гареме падишаха женщинам не дано гневаться, только нам позволено гневаться либо думать, а не женщине, которая просто родила нам шехзаде!»

Какими тяжелыми были эти слова. В них не было ни нотки любви.

– Все, что сделала ваша покорная раба, она сделала только из любви к вам, повелитель. Но я вижу, что вам наговорили на меня.