Они с Никитой были предназначены друг для друга! Были, да… И сейчас Ангелина с трудом удерживала рыдания именно потому, что принуждена была всегда употреблять этот глагол только в прошедшем времени. Всю жизнь!

Но зачем ей такая жизнь?..

– Эй, красотка! – Оливье вернулся от двери и встревоженно коснулся пальцем ее щеки. – Что я вижу?

– Ничего, – буркнула Ангелина, приподнимаясь. – Иди ты, ради бога! Нет, скажи-ка мне сперва: а что такое, собственно говоря, делириум тре… как там?

– Delirium tremens? – расплылся в улыбке Оливье. – Белая горячка! Ну и глуп же этот местный эскулап! Даже я знаю, что delirium tremens может быть только у пьяницы, допившегося до чертиков!..

Он успел увернуться от летящей в его голову подушки, и та со всего маху обрушилась на вошедшего де Мона.

Но лицо нотариуса осталось непроницаемым. Коснувшись ладонью растрепавшихся седых волос, он протянул подушку Оливье.

– Полагаю, это предназначалось вам?

Тот как-то враз стушевался и ловчее угря выскользнул вон из комнаты.

Де Мон взбил подушку и подсунул ее под спину своей молодой жене.

– Как ваше здоровье, душенька? Надеюсь, вы вполне отдохнули, и action in erotica[68]… ох, простите, action in distans оказало свое благотворное влияние?

Ах, как холодны были его старческие глаза, утонувшие меж морщинистых век! И их презрительное выражение, и эти слова лишь подтвердили то, что смутно подозревала Ангелина: де Мон, с его проницательностью, в два счета разгадал плохую игру дурака доктора и самый смысл спектакля. Почему же он так охотно включился в него? Может быть, он хорошо понимал человеческую природу и полагал, что ежели жена его молода и ненасытна, то удобнее держать ее любовника на виду? Так ли, иначе – все казалось Ангелине равно неприличным и противным. Но чего же другого ждать от человека, который ее купил и теперь не возражал, чтобы жену привязывала к мужу лишь супружеская неверность? Старое, дряхлое ничтожество!

Ангелина не смогла отказать себе в удовольствии высказать все это мужу. И была немало удивлена, что презрение в его глазах обратилось не в ярость, а в вежливое удивление. На мгновение опешив, Ангелина с трудом сообразила, что в опьянении злобы заговорила по-русски. И это доставило ей такую чистую, почти детскую радость, что она, не переходя на французский, обрушила на седую голову де Мона целый ушат самой непристойной русской брани. Притом сама в душе удивлялась, откуда поднабралась таких словесных перлов, среди которых «замороченный блядослов», «потасканный лягушатник» и «драный хрен» были далеко не самыми яркими. Наслушалась, конечно, в деревне, у дворни, потом в госпитале, от раненых, одурманенных болью, которые облегчали ею душу без всякого стеснения.

Ангелина остановилась, чтобы перевести дух, да так и замерла, услышав голос де Мона:

– Гнев ваш мне вполне понятен, однако, поверьте, я его не заслуживаю, дорогая баронесса Корф… Или вы позволите мне звать вас просто Ан-ге-ли-на?..

Она какое-то время тупо смотрела в смеющиеся глаза мужа, прежде чем сообразила, что он тоже говорит по-русски.

Ангелина никогда не искала сильных ощущений – их на ее долю и так выпало предостаточно, однако подобного потрясения она давно уже не испытывала. Оказывается, ее муж, парижский нотариус Ксавьер де Мон, был старинным другом ее отца, барона Димитрия Корфа. Еще пять-шесть лет назад де Мон виделся с ним и Ангелиной в русском посольстве в Лондоне на приеме. Ангелина, разумеется, де Мона не помнила: разве обращают пятнадцатилетние девочки внимание на почтенных старцев?! Но де Мон ее запомнил, ибо позавидовал тогда своему другу Корфу, порадовался, что тот сумел спасти свой брак, бывший тогда притчей во языцех. В Бокере де Мон узнал Ангелину с первого взгляда, ибо сходство ее с отцом, прежде вполне обыкновенное, сделалось теперь поразительным.

План де Мона состоял в следующем: он сообщит маркизе, что сам готов быть тем курьером, который отправится в Англию. Однако потребует, чтобы Ангелина была с ним, и в Лондоне передаст ее с рук на руки барону Корфу; затем в Англии совершится тихий развод, и Ангелина сочетается браком с этим молодым и безмерно обаятельным мерзавцем, которого она любила и который, без сомнения, и являлся отцом ее ребенка. Однако де Мон позаботится, чтобы Оливье зависел от ее благорасположения, а не она – от его: состояние де ла Фонтейнов останется в ее руках. А сам он вернется в Париж и заживет, как жил прежде, en gargon[69], словно и не было никогда в его жизни этого странного и спешного брака. Он полюбил… но слишком поздно. Как говорили древние, если ты прошел мимо розы, то не ищи ее более: или она отцвела, или ее сорвал кто-то другой!

Отмахнувшись от невеселых мыслей, де Мон направил свои размышления в деловое русло. Вряд ли в Кале охотно переправят курьера роялистов в Англию, у которой сейчас нет даже дипломатических отношений с наполеоновским Парижем. Будь де Мон один, он отправился бы на лодке контрабандистов, однако Ангелина… Опасности на море ей претерпеть придется, иного пути в Англию нет, но де Мон должен их свести до минимума! И в этом ему поможет маркиза, у которой есть связи везде, даже в доме Жозефины. Он откроет маркизе, кто такая Ангелина. Та обожает драматические эффекты и непременно захочет принять участие в судьбе дочери русского дипломата…

* * *

Дорога до Кале измучила ее духовно и телесно. Скрытно взволнованный де Мон, как бы дремлющий в своем углу, а на самом деле не спускающий с нее жалостливого взгляда… И Оливье – раздраженный, отказывающийся понимать, почему нотариус тащит с собою беременную женщину и свободного, никому ничем не обязанного мужчину?! Именно из-за Оливье Ангелине и де Мону ни разу не удалось толком поговорить. Она чувствовала, что должна поведать ему о том пути, который привел ее во Францию, однако она не хотела, чтобы Оливье узнал о ней столь много.

Зрелище города Кале не улучшило ее самочувствия. Еще не видя округи, только услышав вой ветра и мерный плеск морских волн, Ангелина ощутила, что слезы близко, а уж когда вышла из кареты, ею овладело чувство, будто она приехала на край света: там необозримое море и конец земли. Слезы полились ручьем!

Впереди было счастье встречи с отцом и матерью – отчего же Ангелина не ощущала никакой радости, ничего, кроме отчаянной тоски?

Де Мон тотчас отправился в порт, почему-то не предложив Ангелине и Оливье устраиваться в гостиницу. Они сидели прямо на траве, не говоря между собой ни слова; выл ветер, и листья уныло шумели над головой.

– Проклятый стряпчий! – проворчал Оливье. – Думаешь, я не знаю, почему он не повез нас в гостиницу? Боится, что мы тотчас завалимся в постель! И ей-богу, может, хоть этим займемся? Я давно готов!

Однако она не ощутила в себе ни малейшего волнения. Поведение Оливье показалось ей неприличным.