* * *

— Большую часть своих страхов мы создаем при жизни. Так мы всегда при деле: все время есть чем заняться. Но когда мы умираем, нет смысла продолжать бояться.

Произнеся это, Лени посмотрела на Боба, как будто ожидая подтверждения. Зверь молчал, но его огромная медвежья башка медленно качнулась в знак полного и глубокого одобрения.

Саймон Хейден ничего не сказал. Он просто сидел рядом и дулся. Время от времени он бросал несчастный взгляд на медведя Боба; тот тепло и с полным одобрением смотрел на Лени. Все трое сидели на высоких хромированных табуретах посреди пустой сцены. Хейден был так расстроен происходящим, что даже начал потихоньку надеяться, что его друг Боб свалится со своего табурета. Белый медведь все время ворочался на нем, так что тот дрожал и скрипел от тяжести. Медведь-то был здоровенный, и задница у него была соответствующая. Как он вообще ухитрился устроиться на таком крохотном сиденье? Наверное, это все равно что сидеть на двадцатипятицентовике.

— Продолжай, — сказал Боб, по-прежнему не спуская глаз с Лени.

Она потерла ладони, как будто согреваясь.

— Я увидела три ломтика лимона в стаканчике, а потом руку с зелеными ногтями. То и другое напомнило мне случаи, когда я просто каменела от страха. И вдруг до меня дошло, что я принесла эти страхи сюда из жизни… Но это же глупо, зачем? Когда человек мертв, то, что происходило с ним в жизни, больше не имеет значения. По крайней мере, не должно. Я никогда больше не увижу Генри Каунти, если только сама его не вызову. А уж того типа из автобуса я ни за что вызывать не стану. Так зачем я позволяю этим страхам мчаться по моему шоссе? — И она даже головой затрясла, до того глупой показалась ей эта идея. — Это как если бы человек переезжал из Финляндии в Бразилию и взял с собой свою самую теплую куртку. Зачем? В Бразилии ведь всегда жара. И никакая куртка там не нужна… Когда я была жива, то больше всего боялась умереть. А теперь я умерла. И вся дребедень, которая так пугала меня раньше, теперь позади. Все кончилось, потому что теперь я здесь.

Слово «дребедень» она произнесла с таким нажимом, что и Боб, и Саймон подняли головы.

— Спасибо тебе, Саймон, — сказала она ему и улыбнулась.

Застигнутый врасплох, он еще некоторое время продолжал бешено ей завидовать, потом удивился, а затем снова впал в скептицизм.

— За что спасибо?

— Пока не знаю. Я еще не во всем разобралась, но пока все равно спасибо… Боб, где мы? Что это за место?

— Это театр.

Они ожидали продолжения, но продолжение не последовало.

— Боб, это мы и так видим.

Медведь снова поерзал на своем табурете.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, Саймон. Но я отвечал на вопрос Лени.

— Мертвые ставят пьесы?

— Здесь они только репетируют. Никаких пьес, одни репетиции.

— Какие репетиции?

— Особых снов, которые снятся людям по ночам, пока они еще живы. Это место было театром Лени. И у тебя тоже был такой, Саймон. Для отдельных, самых важных снов здесь отрабатывались постановка и хореография. На этой сцене определенные элементы снов Лени репетировали свои роли.

Хейден первым задал вопрос, который крутился на языке и у Лени:

— Каждый сон, который мы видим, имеет смысл? Все до одного? А как же сон, в котором я пришел на кухню и поджарил себе сырный сандвич на банджо вместо сковородки? Что означает этот сон?

— Нет, не все сны имеют значение, а только некоторые, может быть, десять-двенадцать за всю жизнь. К примеру, когда вы оба были живы, вам снилась эта встреча, каждому в свое время. Лени видела ее, когда ей было двадцать пять, а Саймон — когда ему было девять. Вы оба видели все, как оно есть сейчас, — сцена, мы трое сидим и разговариваем, декорации.

Теперь уже Хейден заерзал на табурете.

— Я видел Лени во сне, когда мне было девять лет? — спросил он недоверчиво.

— Да, но на утро быстро обо всем забыл. Единственное, что тебе запомнилось из того сна, это увеличенная копия меня, — побранил его медведь.

— Зачем нам снятся эти сны? Что толку видеть будущее, если не знаешь контекста?

Разговаривать с Лени Саломон было для медведя настоящим облегчением. Она была рациональнее Саймона Хейдена, и иметь с ней дело было куда проще. У нее не бывало вспышек гнева, она не предавалась утомительной, полной жалости к самой себе болтовне, что так часто случалось с Хейденом. Как истинный прагматик, Лени задавала вопросы по существу и, получив ответ, двигалась дальше, нравился он ей или нет.

— Помнишь такой тест, когда тебе очень быстро показывают десять-двадцать непохожих фотографий, а потом спрашивают, что ты запомнила?

— Это когда спрашивают про подробности?

— Именно.

Хейден и Лени кивнули как один — они помнили.

Боб продолжал:

— Наступало время, когда вы запоминали на этих фотографиях абсолютно все. Вы могли назвать точное число травинок на каждой из них. Или сказать, сколько там было облаков в небе, и описать форму каждого. Только я говорю не о фотографиях, а о ваших снах. Изначально человечество обладало двойным разумом. Один можно назвать дневным разумом, другой ночным. Они как нельзя лучше дополняли друг друга и были задуманы так, чтобы работать сообща. Когда в повседневной жизни человека возникала проблема, которую он не знал, как решить, ему нужно было только поспать, и все. Ночной разум со своим особым подходом играл во сне главную роль, он-то и помогал найти решение. Не всегда, но довольно часто. Двойной разум делал людей более совершенными, гибкими и разносторонними.

— Похоже на теорию про правое и левое полушария. В ней говорится, что каждое полушарие нашего мозга имеет свое предназначение. Одно создает, другое анализирует…

Огромной белой лапой Боб отмахнулся от предположения Лени.

— Нет, Лени, это совсем другое. Люди потому с таким трудом разбираются в жизни, что ее нужно воспринимать сразу на двух уровнях — сознательном и бессознательном. Представь, что твоя жизнь — это кусок мяса, и ты сразу поймешь, что его можно прожевать, только имея две челюсти, верхнюю и нижнюю.

В качестве иллюстрации медведь положил одну лапу поверх другой. Потом несколько раз похлопал ими, подражая жующим челюстям.

Хейден был не согласен.

— Большинство моих снов — смехотворная чушь. А остальные и помнить не стоит.

— Ты прав, но это сейчас, а не в прошлом.

— Почему же наши два разума больше не работают в согласии?

— Хаос, — ровно и спокойно ответил Боб.

— Объясни.

Хейден взглянул на Лени, слушает ли она. Потом он медленно наморщил нос, сощурил глаза и поднял указательный палец, давая другим понять, чтобы подождали секундочку, пока его тело решит, хочет оно чихнуть или нет. Оно хотело. Хейден был из тех людей, которые чихают так громко, что могут заглушить любой звук в комнате. Лени но его лицу увидела, к чему идет дело, и поспешно отвернулась — она еще при жизни испытала Саймонов артиллерийский чих.