Ну ладно я, отрепетировав смерть в своей прозе, мысленно и эмоционально свыкся с ней и в жизненный расчет не принимаю. Но моя Лена, пусть и не моя, Лена Клепикова, для которой panic attack стал не просто нормой поведения, но modus vivendi, общежитейским кредо и обыденной, рутинной, домашней философией без никаких угроз на горизонте, на этот раз была совершенно спокойна и с ходу отвергла парочку моих вялых, впрочем, предложений внять грозным световым предупреждениям и съехать с дороги — я больше и не пытался ее уговорить или урезонить.

Чем мы были ведомы той беспросветной ночью, когда сквозь тьму и ненастье, по пояс в воде, медленно, шагом, вслепую продвигались к Нью-Йорку — мужеством или легкомыслием? В трудной, рисковой, смертельной, как сейчас, ситуации Лена совсем иная, наоборот, чем в обыденной жизни, где она измышляет несуществующие опасности, зато при существующих, реальных, взаправдашних всегда оказывается на высоте: проверено неоднократно, а мы с ней попадали в такие жизненные передряги — врагу не пожелаешь. А ты еще смеешь, Аноним Пилигримов, сомневаться в моей девочке, нашей с тобой общей жене, принимая ее покаянное — overreaction на невинный скорее всего поцелуй, последняя дрянь она в своем восприятии, а не сама по себе — письмо с того лимана за признание, пусть в камуфляже, в грехопадении, shame on you! Пусть не добытчик, хотя были времена шестизначных авансов за наши политические триллеры, зато во всем остальном — любящий муж, вечный спутник, е*ур каких поискать, «тебя слишком много!» — это жалоба или комплимент? — инициатор и продлеватель нашей писательской жизни и надежный водила — во всем остальном на меня можно положиться. Вот почему ты сейчас спокойна, когда я рулю наш корабель, нас мотает из стороны в сторону, заносит в море разливанном, темно как в гробу, разверзлась твердь небесная, буря мглою небо кроет.

Честно, полной гибели всерьез мы избегали на этот раз чудом.

Нам повезло — мы проскочили мост через Восточную реку в самый последний момент перед его закрытием — зато бесплатно, все контролеры сами сбежали либо были в аварийном порядке эвакуированы, и уже под утро еле живые ввались в наш дом, где нас приветствовал в некотором недоумении Бонжур. Трудно было определить гамму чувств на его родном кошачьем лице: где вас носило? уж и не чаял встретить вас на этом свете? чтоб это в последний раз!

Что ж, за все надо платить — имею в виду все, что я испытал в этом путешествии в райскую Акадию. Дешево отделались, коли вернулись живые и невредимые. Жизнь в Нью-Йорке остановилась — закрыто метро, не ходят ни автобусы, ни такси, ни частный подвоз, отменены самолетные рейсы, бродвейские спектакли и даже бейсбольные матчи. Есть возможность сосредоточиться. Я сажусь за компьютер и начинаю писать «Лабиринт моей жизни» — сомнамбулу-прозу, которую теперь кончаю, ставя в ней последнюю точку.

Журналисты, историки и писатели долго и безуспешно пытались вычислить «среднего американского президента». Что их всех, таких разных и всяких, роднит? В чем их национальная и в чем личная особость? Где у них можно потянуть за ту ниточку, чтобы обозначился пунктирчик судьбы, характера, командного склада? Вот, к примеру, сотворили в Америке и в Европе внятный всем типаж советского генсека, а нынче — российского президента. А с американскими президентами не получилось.

И вот, начиная с 34-го в середине прошлого века избранного президента и кончая предпоследним, 44-м, общая между ними черта была наконец отыскана. Все эти одиннадцать белодомовских друзей Оушена, вся эта президентская рать просто жить не могла без нравственной опоры и суфлерской подсказки фильма «Ровно в полдень».

Есть фильмы для детей, есть только для взрослых. А бывают фильмы исключительно для американских президентов.

Конечно, их смотрит, когда захочет, вся Америка. Но только президентам без этих фильмов — совсем невмоготу в Белом доме. Билл Клинтон, квартировавший там восемь лет подряд, отсмотрел этот, специально для президентов, фильм свыше 20 раз. Кинооператоры, таскавшие одну и ту же ленту по заказу Клинтона в Белый дом, считали до 20 раз. А потом считать перестали — сочли президента киноманьяком.

Дуайта Эйзенхауэра никак не заподозришь в пристрастии к Голливуду. Но был один фильм, который он смотрел, смотрел и не мог насмотреться. Более того — всякий раз видел его заново: напряженно и страстно.