Каково было Иоанну, столь почитавшему этот монастырь, узнать, что постригшийся в нём боярин Иван Шереметев нарушает его устав, а монахи потворствуют опальному: разрешили ему завести двор с поварней? Каково? Монах услаждал себя вкусной пищей. Грозный потребовал, чтобы Шереметев питался за общей трапезой, но братия ходатайствовала за боярина «ввиду его болезненного состояния». Царь пытался усовестить их: «Отцы святые! В малом допустите послабленье — большое зло произойдёт. Так от послабленья Шереметеву и Хабарову чудотворцево предание у нас нарушено... Но тогда зачем идти в чернецы, зачем говорить: «Отрицаюсь от мира, от всего, что в мире»? Шереметев сидит в келье что царь, а Хабаров к нему приходит с другими чернецами да едят и пьют, что в миру; а Шереметев, невесть со свадьбы, невесть с родин, рассылает по кельям пастилы, коврижки и иные пряные составные овощи, а за монастырём у него двор, на дворе запасы годовые всякие, а вы молча смотрите на такое бесчиние? Так это ли путь спасения, это ли иноческое пребывание? Или вам не было, чем Шереметева кормить, что у него особые годовые запасы?»

Долгой и бесполезной была эта тяжба царя с монастырём. И сейчас Иоанн припомнил о ней. До конца дней своих он был неусыпно строг к людям. Это сочеталось в нём со снисходительностью к собственным грехам и слабостям.

Телу Иоанна было вольготно в просторной полотняной рубахе. Дышалось в предбаннике легко, не то что в тереме. В воздухе стоял лёгкий парок, пропитанный запахом целебных трав. Освежённый баней, порозовевший Иоанн с помощью любимца натянул на себя мягкий ворсистый халат.

— Государь, глаза у тебя играют, яко у жениха, — заметил Богдан Бельский.

— А чем я не жених? Ныне, как свататься стану, тебя сватом-то пошлю... Оно делом-то и сговоришься.

Приунывший за время болезни царя Бельский повеселел. Пришли в опочивальню. Богдан радостно приговаривал, укладывая царя:

— Али не сподобит Господь? Ещё и посватаемся... Ушло лихо-то на чужое подворье. А нашему государю-батюшке Бог здоровья дал...

Царь действительно казался здоровым, словно сам дьявол играл его жизнью, как некогда и он играл своей короной.

— Не вели ко мне никого пускать, а вели позвать Родю Биркена. Партию с ним я таки не сыграл.

Но не успел Богдан отдать распоряжение, как в опочивальню государя вошли Годунов с Ириной и Фёдором, а следом за ними — царица Марья. Царь хмуро окинул взглядом вошедших.

— Зачем явились? Кто вас кликнул?

Он подозвал Биркена, несмело выглядывавшего из-за широкой спины царицы Марьи. Царевич испуганно вышел, следом Ирина с царицей Марьей. Годунов остался. Он следил глазами, как царь расставляет шахматы на доске. Видно, что-то дьявольское было в этом взгляде: фигура короля трижды упала, пока подоспевший Биркен не поставил её.

— Сказывай, какие вести принёс? Колдуньи, поди, опять погибель мне сулят? Ступай и скажи им, чтобы сами приготовились к смерти. Я здоровее, чем был.

— То так, государь. И колдуньям было говорено о том, да они стоят на своём. До солнечного заката-де ещё далеко.

Ничего не ответив Годунову, Иоанн сделал ход. Он как будто погрузился в игру, но чутко наблюдавшему за ним Бельскому показалось, что царь ослабел. Он ещё успел подвинуть фигурку на доске, потом поднял голову, хотел что-то вымолвить и рухнул навзничь. Стоявший неподалёку аптекарь вскрикнул.

— Послать за водкой! — приказал Годунов. — Ты, Богдан, чай, не давал ему освежиться после бани?

— Лекаря! — потребовал Бельский, не слушая его.

— Принесите розовой воды! Зело помогает при обмирании, — распорядилась Ирина Годунова, первой прибежавшая на крик.

Пришёл Лофф, пощупал пульс царя, коротко произнёс:

— Духовника!

Вскоре у постели царя появились архимандрит Чудова монастыря Иона, митрополит и несколько менее важных духовных особ.

Царевич Фёдор заплакал навзрыд, как ребёнок, прислонясь к плечу Ирины. Она прошептала едва слышно:

— О, Господи помилуй!

— Всё в воле Господа! — отстранение и безучастно произнёс Борис Годунов.

Эти слова и сам тон их словно пробудили царицу Марью, которая стояла у изголовья царя в оцепенении и не отрывала взгляда от его лица.

— Не покидай нас, родимый, — заплакала она. — На кого ты оставляешь Митю, голубчика нашего ненаглядного, херувимчика...

— Не вой, Марья! — резко оборвал её плач Григорий Годунов.

Между тем над умирающим совершили обряд пострижения. Иоанн в новом святом житии получил имя Ионы.

Последние слова святого напутствия, едва ли слышанные Иоанном, были и последней связью его с жизнью.

Теперь, когда всякий мог безбоязненно вглядеться в черты царя, многих поразило, сколь безобразным стало его лицо, казавшееся прежде пригожим. Рот ввалился, над ним крючком навис нос, точно у хищной птицы. Многие поспешно отводили глаза, будто опасались, что царь может ожить.

Среди духовенства было заметно непривычное оживление. Отовсюду стекались в Кремль митрополиты, епископы и прочие духовные особы. Им предстояло первыми на Святом Писании принести присягу новому царю и целовать крест, давая тем клятву верности.

Борис Годунов в сопровождении своих приближённых и родных, выйдя на Красное крыльцо, объявил собравшимся:

— Царь Иоанн скончался!

На лицах людей были недоверие и страх. Грозный-царь и мёртвый был им страшен.

Годунов повторил:

— Царь скончался, приняв иноческий образ.

Трудно было привыкнуть к мысли, что начнётся новая жизнь. Люди внимательно вглядывались в лица тех, кто ныне был с Борисом Годуновым. Многих не видели ранее. Вот Годунов позвал начальника стражи и велел зорко охранять ворота дворца, держать наготове оружие и зажечь факелы. Дворцовому воеводе он приказал закрыть ворота Кремля и хорошо охранять их.

Можно было заметить, что с одними Борис был холоден и строг, с другими любезен, особенно с иноземцами. Когда к нему подошёл торговый агент Горсей, глава московской конторы «Русского общества английских купцов», Годунов обошёлся с ним ласково, попросил передать послу Боусу, что отдано распоряжение о дополнительной охране английского подворья, а самому Горсею заметил: «Будь верен мне и никого не бойся. Ты услышишь многое. Но верь только тому, что я скажу тебе».

Вскоре Горсея поразило, однако, странное поведение с ним правителя Годунова. Он перестал вдруг оказывать ему внимание, через подчинённых предъявил необоснованные обвинения в сношениях с польским королём, в том, что Горсей вывез из страны большие сокровища.

Чем, как не насмешкой, звучали слова Годунова, которые он шепнул английскому негоцианту, что ни один волос не упадёт с его головы!

Вспоминая впоследствии эти дни, иноземцы говорили, что их очень удивило быстрое и полное обновление и аппарата управления, и прислуги. Будто это была совсем другая страна. Но многие из них были в тревоге и не знали, что лучше: страх перед жестоким царём или наступление безвластия, неопределённости и опасения — не стало бы хуже.