Соловьев чувствовал, что близок к отчаянию. Это был второй раз, когда он видел Акинфееву, и второй раз она от него ускользала. Уже начиная свой доклад, он то и дело поглядывал на бархатную штору, надеясь, что Нина Федоровна все-таки вернется. Но она не возвращалась.

За кафедрой Соловьев держался спокойно. Он прочитал этот доклад в узком ялтинском кругу и теперь уже не чувствовал волнения. Он даже не заглядывал в текст. Выступая, замечал всё, что происходило в зале и на сцене. В первом ряду партера его словам сочувственно кивал директор консервного завода. Шварц иногда говорила что-то Кваше, а тот пожимал в ответ плечами. Где-то между прожекторами еще раз мелькнуло лицо осветителя и, влекомое посторонней силой, навсегда исчезло с балкона. Папица, незаметно вернувшийся в зал, сидел в задних рядах. Не было только Нины Федоровны.

Закончив доклад, Соловьев еще раз осмотрелся. Ему всегда было интересно, как чувствуют себя на сцене актеры. Слышат ли скрип сидений? Кашель? Шепот в партере? Слышат: теперь он это знал. Видят, как на полусогнутых кто-то выходит из зала. Это раздражает. По кивку Кваши Соловьев сошел с кафедры. Как человек, которому некуда спешить, – неторопливо и с достоинством.

Пройдя половину рядов партера, Соловьев услышал другого докладчика. Он подумал, что нужно остаться в зале еще на несколько минут – хотя бы из вежливости. Подумал, но не остановился. Он чувствовал усталость. Не сбавляя шага, Соловьев прошел до конца партера и вышел наружу. У одной из колонн нервно курила Нина Федоровна. Она сосредоточенно смотрела на входную дверь, считая, очевидно, что Папица слишком легко отделался. Раздумывая, не повторить ли впечатляющий выход с исследователем еще раз.

Соловьев почувствовал себя в невесомости. Ему казалось, что его унесет первым же порывом морского ветра и встреча его с Ниной Федоровной опять не состоится. Но его не унесло. Ощутив под ногами твердую почву, Соловьев сделал шаг в сторону пожилой дамы. Он коснулся ее руки, и это был жест поймавшего жар-птицу. Он знал, что теперь она уже не исчезнет.

– Как вы его… Здорово.

Соловьев растерянно улыбнулся. Он долго ждал этой беседы, но начало ее представлял себе не таким.

– Ага.

Негодование сменилось удивлением. Нина Федоровна сделала глубокую затяжку.

– Я пишу диссертацию о генерале… Мне нужна ваша помощь.

Словно боясь, что Нина Федоровна откажет, Соловьев заговорил быстро и сбивчиво. Он рассказал ей о том, что им уже было сделано в Петербурге, и даже назвал большинство из поправок, внесенных им в данные А. Дюпон. Нина Федоровна слушала его сочувственно, хотя и слегка отсутствующе. За обилием приводимых Соловьевым цифр она явно не успевала. Подойдя к урне, Нина Федоровна (Соловьев подошел вместе с ней) потушила окурок о бетонный край и двумя пальцами выстрелила им на манер катапульты в жерло урны. Когда Соловьев начал рассказывать о своих ялтинских разысканиях, Нина Федоровна снова закурила. Во время рассказа о совместных с Зоей поисках лицо ее заметно оживилось. После некоторых колебаний Соловьев решил описать всё.

Выслушав его до конца, Нина Федоровна сказала:

– Но воспоминания о детстве генерала лежали у нас дома. Зачем вам понадобилось лезть к Козаченко?

Соловьев внимательно посмотрел на Нину Федоровну. Она не шутила.

– Просто Зоя говорила, что…

– Зоя – трудная девочка, – Нина Федоровна улыбнулась. – Я сама была такой. Не верите?

Соловьев не ответил. Подумав, он спросил:

– Значит, ничто из воспоминаний генерала не пропадало?

– То, что генерал диктовал мне, – сохранилось…

Нина Федоровна замолчала. Ее тон предполагал дальнейшие расспросы.

– А что же пропало?

– Вскоре после смерти генерала приезжал его сын. Он спросил, что осталось от отца. Я отдала ему тетрадку, написанную самим генералом, – Нина Федоровна прислонилась к колонне и закрыла глаза. Уголки ее губ приподнялись.

– А где его сын сейчас?

– Не знаю.

Соловьев прислонился к колонне напротив. Атлант и кариатида. К нему вернулась усталость.

– Вспомнила: он уехал в какой-то поселок. Адрес оставлял, – Нина Федоровна по-прежнему не открывала глаз. – Не поселок даже – железнодорожная станция. Платформа.

Соловьев почувствовал, как колонна за его спиной зашаталась.

– А как… – он слышал себя уже со стороны. – Как называлась станция?

– Не помню. Пожалела его там какая-то баба, вот он и остался, – Нина Федоровна открыла глаза, и лицо ее стало серьезным. – Она его просто пожалела.

– Может быть – 715-й километр?

Из-за клумбы с настурциями показалась поливальная машина. В висящих над цветами каплях начинала угадываться радуга.

– Может быть… Очень похоже. Туда он и уехал.

Соловьев вернулся в зал. Остальные доклады он слушал невнимательно. И выступавшие, и конференция, и сам Крым вдруг потеряли для него интерес. Он думал о единственной точке на земле, где сошлось всё, что в разное время было в его жизни значимо: рукопись генерала, Лиза Ларионова (Лиза Ларионова!), наконец, его собственный дом. Он думал о станции 715-й километр.

Соловьев понимал, что это совпадение неслучайно. Оно было уже не совпадением – соединением. Чем более невероятным соединение казалось, тем более неслучайным оно становилось. Эта неслучайность доказывала правильность открывшегося направления поисков, а важность – вдруг до дрожи осознанная им важность Лизы в его жизни – была главным доказательством. Кроме всего прочего (Соловьев вспомнил это в последний момент и почувствовал на лбу капли пота), Лиза была – Филипповной. Это последнее доказательство было уже ненужным, оно было избыточно, но Соловьев с благодарностью принимал и его. Он не понимал, почему за все эти годы ни разу Лизе не написал. Это было необъяснимо.

Что бы человек ни изучал, он изучает самого себя. Так говорил проф. Никольский. То, что линия поиска всё более приближалась к линии жизни самого Соловьева, завораживало его. Он был потрясен переплетением материала исследования с его собственной судьбой, их неразделимостью и гармонией. Если когда-нибудь он любил Лизу по-настоящему, то происходило это именно сейчас.

Поглаживая подлокотник автобусного кресла, Соловьев представлял себе ее руку. Ощущая виском прохладу оконного стекла, вспоминал свежесть ее губ. Всю дорогу до Ялты он думал только о Лизе. Ему хотелось ее как никогда. Ее – как внучку генерала. Как превращавшую его в родственника ее великого деда. И, конечно же, как Лизу, свою первую женщину. Соединенность исследователя с материалом достигала своего апогея.

Что он знал о родителях Лизы? Мать – путевая обходчица. Усталая женщина с жесткими, как проволока, волосами. Они всегда выбивались из-под платка. Когда Лизина мать входила с мороза, на них блестели растаявшие снежинки. У Лизы другие волосы. Очень мягкие. Пахли сладким дымом, потому что она их сушила над печью. Лизина мать пахла мазутом. Обходила пути в зависимости от настроения. Могла уйти на весь день. Могла – на час. Время ее отсутствия невозможно было предугадать. Это он придумал ставить сигнальное ведро у калитки. Его нельзя было использовать постоянно: это вызывало подозрение.