На утренней заре пастух

Не гонит уж коров из хлева,

И в час полуденный в кружок

Их не зовет его рожок;

В избушке, распевая, дева

Прядет, и, зимних друг ночей,

Трещит лучинка перед ней

…Мальчишек радостный народ

Коньками звучно режет лед;

На красных лапках гусь тяжелый,

Задумав плыть по лону вод,

Ступает бережно на лед,

Скользит и падает: веселый,

Мелькает, вьется первый снег,

Звездами падая на брег…

Гусаков замер вместе с последним аккордом. Из темноты раздались аплодисменты. Все повернули голову: возле двери стоял Постышев.

На исходе ночи, когда на востоке, над сопками, стала заниматься серая полоска, бронепоезд, сбавив ход, подошел к деревне, занятой восставшими партизанами.

Лязгая буферами, развернув стволы орудий на домишки, лежавшие в мягких сугробах, бронепоезд остановился, и бойцы, быстро выгрузившись, пошли вверх по сопке, растянувшись в широкую цепь. Возле маленького станционного домика их окликнули. Из снежной норы, белые от холода, вылезли Кульков и Суржиков — в одних рубашках.

— Где ваши люди, Кульков? — спросил Постышев.

— Спят пьяные.

— Кто будет нести ответственность за случившееся?

— Я.

— Чем объясните все это?

— Объясняю тем, что не хотел проливать кровь человека, которого не считал врагом.

— Кем вы его считали?

— Бузотером.

— Когда в стране тяжело и кругом трудности, бузотер — это потенциальный враг. Запомните на будущее. А теперь из-за вашей сахарной сладости сколько крови придется проливать?

— Позвольте, товарищ комиссар фронта, пойти в их штаб одному. Они сейчас проспались, спирта больше нет, я наведу порядок.

— Почему не сделали этого раньше?

— Вас поджидал. Боялся, как бы не начали с ходу садить из орудий.

— Кто с вами?

— Это Суржиков. Он старик. Он ни при чем.

— Мы все при чем, — сказал Суржиков, — в нас всех одна кровь. Ты нам позволь, гражданин комиссар, тихо попробовать.

— Раньше надо было тихо пробовать. Сейчас надо громко, чтобы другим неповадно было повторять.

Бойцы вступили в деревню и взяли карабины наизготовку. Шли быстро, снег хрустко скрипел. А луна еще не растаяла. И звезды моргали белым холодом. Тихо: скотина не мычала, из труб дым в небо не тянулся. И пламя долизывало черные головешки сожженных изб.

Постышев входит в штаб. Здесь тугой спиртной дух. Повстанцы валяются вповалку, храпят на самых высоких нотах. Постышев подвигает себе табурет, садится посреди комнаты и ждет, пика бойцы с бронепоезда разоружат спящих «членов» и «министров».

— Все готовы, — докладывают Постышеву, — пустые они.

— Атамана разбудите.

— Кольк, а Кольк…

— У…

— Вставай, сукин сын…

— Чего? — сонно, не продирая глаз, спрашивает Колька пропитым голосом.

— Вставай, — говорит Постышев, — заспался.

— А ты кто такой?

— Постышев я.

— Сдаваться пришел?

— Ага. И блины тебе печь.

— Муки нет, народу роздал.

— А ну подымайся, пошли!

Чуть брезжит рассвет. Крестьян собрали на деревенской площади, перед церковью, которая стоит сиротливо и отрешенно — двери повыломаны, окна без стекол, забиты крест-накрест, на изрешеченном снарядами куполе надрывно кричит воронье. Здесь и жители, и охотники, пришедшие из тайги, с белковья, и бойцы с бронепоезда.

Колька-анархист и его «министры» проходят на середину круга в сопровождении Постышева, Кулькова, комиссара «Жана Жореса» и трех госполитохрановцев с бронепоезда.

— Погорельцы, идите сюда, — приглашает Постышев.

С плачем и тихим причитанием к нему пробираются крестьяне, дома которых были сожжены вчера Колькиными пьяными дружками за «буржуазность».

— Кто вас жег?

— Вон стоит, ирод!

— Этот? — показывает Постышев на Кольку.

— Он самый!

— За что ты их пожег? — спрашивает Постышев Кольку.

— Буржуи они.

— С чего взял?

— С того, что у всех избы соломой крыты, а у этих кровелем и пятистенные, и амбарищи — будь здоров!

— Да господи! — кричит кадыкастый старик с острой, клинышком, бороденкой. Лицо его в копоти, огромные крестьянские руки искровавлены, в глазах — ужас и страдание. — Да господи, кто же здесь скажет, что я такой-сякой?! Семья у меня большая, все мы в труде! Оттого и кровель! Или нет, мужики?!

А мужики в толпе покашливают — молчаливы они от природы, их смущение берет, когда надо громко говорить. Если кто первый начал, тогда б поддержали, а кто сейчас первый начнет, когда ничего не ясно?

— Чего молчите-то?! — жалобно выкрикивает старик. — Мефошка, скажи! Пров, чего рыло воротишь, я ж тебе поле пахал!

Нет, молчат мужики. Только звенит на площади один жалобный стариковский голос. Да изредка воронье всполошится, загалдят птицы, захлопают крыльями, закружат над куполом и — смолкнут все, будто по команде.

— Чего же вы молчите, граждане? — спрашивает Постышев. — Если он кулак-мироед, у меня с Колькой один будет разговор, а если он справный мужик, работал в поте лица, так я по-другому все оценю. А ну вы, гражданин.

Мужичок, к которому обращается Постышев, кряжист, волосат, по-чалдонски широкоскул.

— А я чего? Я ничего не знаю.

— Сам из этой деревни?

— Ну а как же иначе, понятно, из этой.

— Деда знаешь?

— Какого деда?

— Меня! Меня! — кричит кадыкастый старик.

— А… Его… Так рази он дед? Он и не дед вовсе.

— А кто он?

— Васька он. Пантелеев.

— Дозволь мне сказать! — выходит из толпы древний дед.

— Прошу.

Дедушка идет на середину площади, срывает шапку, кланяется церкви, крестится и говорит Постышеву:

— Ты мужика пытаешь, а он — смущенный нынче, мужик-то. Потому и молчалив! Раньше справный мужик в мироедах ходил, потом Ильич сказал, что справный мужик — он тоже мужик, а не каркадил нильский и жить тоже может. Потому что — нэп! Тут вздох по нам прошел и радость, а теперя вот этот гражданин сказал, что он заместитель Ильича, и приказал пожечь всех справных, у кого не солома, а кровель. Вот оттого мужик смущенный и боится про то сказать правду, что Васька Пантелеев мужик как мужик, на себе пашет, на себе таскает, из себя жгут виет. Я — сирота, живу себе Христа ради, мне страх неизвестный, а остальные молчат! Вы уйдете, а этого гражданина анархиста тут гарнизон останется, а он им спирт роздал с мясом, они за него кому хошь голову прошибут. Вот и все.