Его догадка оказалась правильной.

Нилов с расстегнутой ширинкой лежал на полу туалета. На его бледном неживом лице застыла умопомрачительная гримаса неземного счастья, а остекленевшие глаза с нахальной радостью глядели сквозь потолок — прямо во Всевидящее Око, наверное. Оку, в свою очередь, картина представилась неприглядная. Адельф Храама, почти двуликий номарх и без всяких сомнений заслуженный загребок не только лежал перед ним с расстегнутыми штанами и покоящимся у ширинки обнаженным рудиментом, но еще и выражал вместо положенного в таких случаях страха прямо-таки свинское наслаждение.

Пока Роман с видом сторожевого пса, сожравшего хозяйскую левретку, стоял у рукомойника, Платон склонился над телом номарха и взял в руку загребище. Приложил ухо к сердцу несчастного. Потом еще раз осмотрел рудимент. Нежная кожа на пальцах и даже на ребре ладони вся была усеяна темными точками. Ромкина работа, — заключил Платон, — передозняк однозначный. Столько эндорфинов[142] даже свинья не выдержит.

И что, ему опять в ссылку из-за этого пальцесоса?

Соберется комиссия. В спешке, поскольку река не ждет, расследует дело. Из которого будет совершенно определенно, как сок из Ромки, вытекать, что номарх Нилов получил не совместимую с жизнью производственную травму. Травма явилась следствием недосмотра наставника неумышленного убийцы Романа Деримовича, он же Рома Нах, который совершил убийство посредством отравления жертвы гормональными выделениями сосала через недозволенное соприкосновение с обнаженным рудиментом представляемого.

За халатность в подготовке неофита и утрату бдительности на интродукции лишить Платона Онилина звания церемониарха и отлучить от груди Дающей на срок до созыва последующего Большого Совета, который и установит меру наказания мистагогу.

Это конец, подумал Платон. Уставом в таких случаях поблажки не предусмотрены. И даже если комиссия отлучит ненадолго, одно лишь ожидание полного расклада Храама само по себе может превратиться в пожизненное заключение.

«Расчленить и спустить в унитаз»…

Но эта первая пришедшая в Платонову голову мысль, возможно, и была эффективной, но совершенно невыполнимой. Ничего колющего и режущего в Храаме достать было нельзя…

Платон, чуть не плача, с ненавистью взглянул на протеже.

Протеже оставался внешне спокоен, видно, кадавры были ему не в диковинку.

Он кивнул глазами на загребище Нилова, а потом провел ребром ладони по левому запястью…

Нет, это решение, конечно, было куда экономичнее расчлененки и, что главное, следы заметало почти так же эффективно, но… Ему что, кости пальцем перепиливать?

Платон резко поднялся и быстро, пока тот не увернулся, схватил Ромку за сосало. Пусть грызет, решил он. Если мастер сосалом братьев травить, пусть и зубами поработает.

Рома встрепенулся, но тут же стих, как схваченный под уздцы конь. Если тебя схватили за самое ценное в твоей материальной оболочке, умей ждать, притворяйся послушным и даже мертвым — только бы отпустили.

И древние инстинкты сработали. Рома замер, точно жук под клювом птицы. Только химический комбинат его сосала непрерывно источал эликсир счастья, амброзию любви, сому желания. Даже через грубую кожу ладони проникали в Платона сладкие миазмы недососка. Тут-то Платона и осенило. Он сдвинул мокрые пальцы лодочкой и собрал в импровизированный ковчег немного драгоценной жидкости.

Еще раз бросил взгляд на безжизненное тело. Если в этом сибарите с расстегнутой ширинкой осталась хоть одна капелька жизни, Ромкин напалм его поднимет, а нет — можно… На этой неоконченой мысли мистагог вытащил руку из-под недососкового рыльца и помазал новоявленной живой водой посиневшие губы любвеобильного номарха.

А вот дальше…

Такого он не видел даже в американских страшилках о восставших мертвецах.

Нилов восстал из лежачего положения так, что плечом едва не снес Платону голову.

— Мм-мя, — промурчал он, облизывая губы.

— И се… человек?! — то ли спросил, то ли подтвердил Онилин, поворачиваясь в сторону ученика.

Вместо ответа переполненный соками Роман жирно, как заправский тинейджер, сплюнул на пол. Знали бы тины, чем плюется его воспитанник, — ни одна капля с его губ не долетела бы до земли.

Тем временем Нилов, все еще путаясь в конечностях, попытался встать. Нет, уж, ни ставить в известность этого нимфоклептомана о его новом статусе — дваждырожденного, — ни выслушивать его дурацкие вопросы, и тем более благодарности, Платон не собирался.

Поэтому он просто взял за локоть все еще источающего драгоценный эликсир недососка и спешно, пока не очухался любвеобильный номарх, выпроводил его из туалета.

Душа его плясала, тело пело, он даже чмокнул все еще не пришедшего в себя ученика прямо в кисель его рыльца и тут же почувствовал на себе источаемую им силу.

Вот бы на чем халяву замешивать, подумал он, приходя во все большее оживление, но нет, он что, животное какое, чтобы на «Вискас» падать! — и сплюнул, да-да, все до последней капельки… ну, быть может, только самая маленькая, малюсенькая, о-оо!

…И чего он злится на него. Ведь какой ласковый, какой веснушчатый, умный, находчивый, трудолюбивый, послушный и…

Очнулся Платон только в зале. Рядом, победно раздавая направо и налево улыбки, гордо выкатив грудь, сидел его недососок. И ведь так восседал паршивец, словно бы не он, Платон Онилин, — мастер церемоний, а протеже его — ооцит невысиженный — и есть тайный рулевой Больших Овулярий.

«Рулевой Овулярий, — мысленно произнес Платон, стараясь не впадать в панику от еще одного деления проэтического вируса. — Неужели и его умаслило сосало сальное?» — Платон, мыча в зубы, мотнул головой — жалко, пропустил что-то важное, — зудящая мысль наконец-то наткнулась на стоящего за трибуной Нетупа.

Теперь он понял, от чего очнулся: от бурных и продолжительных… аплодисментов.

По неясной Платону причине зал приветствовал докладчика с неподобающей уважаемому собранию эмоциональностью. А тот, приняв очередную порцию признания, вновь принимался корчить то смешные, то злобные рожицы, при этом не забывая бросать быстрые оценивающие взгляды в ложу арканархов.

… — То-то же, я простой служащий, — наконец-то дошел до Платона смысл произносимого Нетупом. — И отдаю в этом отчет. А остальные — щеки дуют. А за щеками у них что, видели? Думаете, там бразды невидного правления?

Вперив в зал ораторский взгляд, докладчик выждал некоторое время, а затем самолично ответил на свой вопрос:

— Ошибаетесь, там просто слюни. А «бразды неснимаемы», вот они, — сказал Нетуп и ловким жестом вынул изо рта металлический штырь с кольцами.

Мгновенно установившуюся в зале тишину прорезало неожиданное шипение. Оно раздавалось из ложи, где сидел старший расклад тайных начал. Признаться, было на что шипеть мастерам баланса и строителям горы. До выходки Нетупа считалось, что из живого локапалы извлечь бразды невозможно.

— Да я сейчас, сейчас, я только продемонстрировать, — пытаясь вернуть бразды в рот, увещевал он кого-то невидимого из ложи.

— Черт, как же они