Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Уведешь два ломтя хлеба — дам ложку, не уведешь — нет тебе ложки.
— Ежели его не будет в столовой — попытаюсь: без него легче. Дай же ложечки, а то опоздаю.
— Ну хоть ломоть да уведи беспременно. На ложку.
— Можно будет, известно, не прозеваю.
За вторым столом пища была еще хуже; зато начальник уходил иногда домой, молитвой уже не донимали, и кража хлеба производилась несравненно удачнее. Поэтому опытные воры, жертвуя кусочком говядины первого стола, ходили постоянно за второй и выгадывали на хлебе. Укравши несколько кусков, кантонист торжествовал, потому что за кусок хлеба покупались лист бумаги, иголка, две-три костяшки, от двух до пяти ниток, нанимались воду носить, пол подметать, стояли на часах по три часа ночью и прочее и прочее.
Вернулся от обеда и Ершов.
— Ну что, увел? — поспешно спросил Панков.
— Не кричи: опасно! — таинственно отвечает Ершов. — Нешто не видишь, фельдфебель ходит и глаза пучит на всех.
— Полно пустяки городить! Хлеб есть?
— Известно, есть. Два ломтя увел: тебе один и себе один. Идем в умывальню, там отдам.
— Экий ты, Ерш, счастливец какой!
— Есть чему завидовать, нечего сказать! Ломоть хлеба достал, а ложку погубил.
— А я-то разве не ложку дал?
— Обгрызенную-то?
— Все же лучше, чем вовсе без ложки.
Оба торопливо вышли в дверь.
— Иванов, Абрамов, Гашкин и Панков! К фельдфебельской! — крикнул капрал.
У фельдфебельской каморки выстроились человек десять кантонистов.
— И ты, Патрахин, попался, — начал фельдфебель. — Хорошо, что я мигнул служителю и он тебя выпустил, а то ведь больно постегали бы. Зачем ты крал хлеб?
— Да после учения всегда есть хочется, — смело отвечал спрошенный. — Купить что-нибудь поесть — не на что: все деньги истратил, со двора идти за ними еще надо ждать воскресенья, а до тех пор хоть умирай с голода; ну я, Таврило Ефимыч, и украл. Я и начальнику так бы прямо сказал. Что ж, в самом деле, голодом нас морят?
— Когда есть захочешь, приходи к моему камчадалу (лакею) и от моего имени спроси у него хлеба.
— Покорно благодарю-с…
— А часто бывает капитан у твоего папаши (он был незаконнорожденный сын одного значительного в городе барина, который официально покровительствовал ему и вел знакомство не только с ротным, но и с самим начальником заведения)?
— Очень часто: редкий праздник я их там не вижу-с. В карты играет, вино пьет, ну и разговаривают.
— А обо мне поминает?
— Как же-с, поминает, часто поминает.
— Что ж, ругает али хвалит?
— Хвалит-с, всегда хвалит. Говорит: «Вся рота на вас держится».
— А папаша спрашивает тебя когда про меня?
— Точно так-с.
— Ну и ты меня хвалишь?
— Да-с, хвалю. Он намедни сказал: «Поблагодарю, говорит, полковника за него (то есть за вас), как увижусь с ним, да и посчитаюсь с ним кстати за то, что детей худо кормит».
— Всегда, смотри, хвали меня. Ты ведь молодец. Желаешь быть ефрейтором?
— Никак нет-с, не желаю.
— Отчего?
— Да тяжело: ефрейтору за весь десяток приходится отдуваться, а простому-то кантонисту одному только за себя.
— Десятком другой будет править, а ты станешь значки носить и по роте дежурить. Хочешь?
— Так, пожалуй, согласен.
— Эй, Калинин! Храмова утвердить ефрейтором нельзя: он корявый. Так пусть он правит десятком, а Патрахину нашить значки.
— Нешто это справедливо? — замечает Калинин.
— Ну, молчать! Что велят, то и делай.
— Я вам докладываю, что Храмову это обидно, потому за что же и стараться-то, коли старания пропадают даром?
— Замолчи же, а то уши оборву.
— Что ж, рвите: я за правду стою, а вот погляжу, погляжу да и, право, пожалуюсь… Про все до полковника дойдет от казначея…
— Ну черт с тобой! Оставайся со своим Храмовым. Ты, Патра-хин, все равно будешь ефрейтором на этой же неделе в другом капральстве. Ну, а вы, сволочь, перестанете хлеб воровать? — продолжал фельдфебель, относясь к шеренге. — Молите Бога, что Патрахина простил, вперед не попадаться. По местам!
— Слава Богу, что с нами Патрахин попался! — вздохнули попавшиеся в воровстве хлеба, разбегаясь по комнатам.
— А что?
— Да то, что кабы не его «маска» — всех бы перепороли.
Час отдыха. В это время кантонисты починяют платья, чистятся к новому учению, учат уроки, пунктики, артикулы, а кому решительно нечего делать (таких, впрочем, не бывало), те могут, сидя на кроватях задней линии, шепотом разговаривать, дабы не разбудить спящих: правящего и капрала, которые одни только имели право спать после обеда.
В половине второго снова начинается учение, сопровождаемое обычными уборкою, подметаниями, смотрами, щипками, затрещинами и розгами. Тем только и легче, что на это учение редко является начальство, так что истязания оказываются менее жестокими.
В пять часов — новая мука: учение, так сказать, духовное. Молча, с замиранием сердца, усаживаются кантонисты на кроватях задней линии по десяткам. Племяши помещаются возле дядек — с одной стороны, не племяши и не дядьки — с другой, а посередине — виц-ефрейтор и ефрейтор. Кантонисты держат в руках тетрадки, книжки, а кто просто лоскуток бумаги.
— Иванов! — начинает ефрейтор. — Играй сигнал направо.
— Та-та-тра-ди-та-ти! — выигрывает Иванов языком нараспев и бледнеет.
— Про-ва-а-л тебя возь-ми-и! — так же нараспев отвечает ефрейтор. — Разве так? Играй снова!
— Та-та-то, та-та-то!
— Врешь! Долго ли мне с тобой мучиться-то, а? Высунь язык да побольше.
Иванов исполняет, ефрейтор ударяет кулаком ему в подбородок, он прикусывает язык, весь вздрагивает, но не только не кричит, а еще рад, что так дешево отделался; усевшись на свое место и взглянув на соседа, Иванов нервически улыбнулся. Ефрейтор заметил:
— Ты что, уж смеешься? — крикнул он. — Сейчас же на колени и сундук в руки!
Иванов становится в промежутке кровати на коленях, выдвигает из-под кровати сундук с ефрейторскими вещами фунтов в двадцать весу, берет его на руки, поднимает на уровень с головою и держит; но руки дрожат, сам он краснеет, пыхтит от тяжести наказания, а опустить сундук не смеет.
— Федулов! — продолжал между тем ефрейтор. — Кто у тебя бригадный командир?
— Генерал-майор и кавалер Иван Федорович Драконов.
— Молодец.
— Рад стараться, Иван Егорыч.
— Арбузов! Как солдат должен стоять?
— Солдат должен стоять столь плотно, сколь можно, держась всем корпусом вперед, и…
— Зачастил да и думаешь, не пойму? Нет, шалишь. На колени… на кирпич…
— Простите, Иван Егорыч, я, ей-богу, запамятовал.
— Без отговорок!
Вынули из кроватного ящика набитый крупной солью кирпич в тряпке и рассыпали его по полу.
— Засучи штаны.
Арбузов засучил штаны выше колен и стал.
— Теперь я тебе напомню, как солдат должен стоять, — заговорил снова ефрейтор, — солдат