Опять пудупудупуду и легкие, скользящие, как будто в танце, и до того знакомые шаги! Книжник так и засветился улыбкой, едва заслышал их.

Пришел Жак Фаталист.

— Дорогой мой Книжник! Как дела?

— Плохо… Хуже некуда.

— Отлично! Таким вы мне и нравитесь!

Жак Фаталист подошел к столу Книжника, с улыбкой протянул ему руку, а другой положил на стол книгу.

Книжник пожал Жаку Фаталисту руку: обе руки сцепились в мостик над столом и книгой. Книжник как мог старался не видеть в Жаке Фаталисте друга, чтоб никогда его не потерять.

— Поговорим? — предложил Жак Фаталист.

— Ради Бога, не надо! — взмолился Книжник.

— Ну ладно, ладно! Тогда давайте хоть посмотрим друг на друга.

Прислонясь к стеллажу, Жак Фаталист глядел на Книжника.

Тот — на него.

Им было хорошо.

Жак Фаталист был довольно тонок, довольно красив и знал, что Книжник терпеть не может описаний внешности, за исключением волос.

И он умел так ловко и изящно прислониться к стеллажу, как не умел никто другой, включая Книжника — он пробовал, но в результате каждый раз оказывался на полу под грудой книг.

Прислонясь к стеллажу, Жак Фаталист все так же ловко и изящно достал из кармана сигарету, поднес ко рту и закурил, не отрывая глаз от Книжника, смотревшего ему в глаза.

Жак Фаталист был не единственным посетителем, которому разрешалось курить в лавке.

Многолетний опыт показал, что в лавку Книжника курящие заходят чаще, чем некурящие.

Сам некурящий, Книжник думал-думал, но, не найдя разгадки этого феномена, решил все просто: повесил табличку с перечеркнутой сигаретой, а внизу приписал: «Кроме курящих». Все приняли табличку с надписью за шутку.

Но Книжник не шутил.

Стоило как-то раз одному некурящему зажечь у него в лавке сигарету, как Книжник выставил его за дверь.

Жак Фаталист докурил сигарету и молча улыбнулся.

Не говоря ни слова, Книжник отпустил его на все четыре стороны.

Не потому, что ему было нечего сказать.

Просто обычно он говорил лишь то, что стоило сказать, и если бы все люди поступали так же, они бы тоже говорили мало.

Когда-то в одной книге он прочитал страницу — и сразу ее вырвал, на которой царь Андрей наставлял своего внука молодого князя Андрея:

«Когда вы станете писать кому-либо письмо или записку, князь, и допишете до конца, подумайте: могли бы вы послать его таким, как есть, кому-либо другому? Изменив только имя и адрес? И если да, забудьте о письме. Оно не настоящее. Значит, вы не писали кому-то, а говорили о себе самом. Начните заново или не пишите вовсе.

Когда вы усвоите это правило, князь, и отвыкнете писать никчемные письма, на что потребуется время, вам захочется сделать следующий шаг. Но прежде чем решиться на него, подумайте и взвесьте все, ибо он чреват серьезными последствиями. Впрочем, вы, верно, уже поняли? Вам в голову уже закрадывается мысль: „Не следует ли так же поступать и со словами?“

Вообразите, князь: что, если каждый раз, когда у вас в уме сложилась фраза, вы спросите себя: а мог бы я сказать ее кому-либо другому? — и если да, действительно, могли бы, не открывайте рта. Молчите.

Тогда вы станете весьма немногословным».

Книжник вырвал страницу, чтобы послать ее одному из своих братьев, не успев дочитать до конца. Конец же был таким:

«Но может статься, князь, все сложится иначе. Вдруг, изменив адресата или собеседника, вы поймете, что именно ему, другому, вы собирались это написать или сказать. И что теперь-то вы уж точно не могли бы обратиться с этими словами, устно или письменно, к кому-нибудь другому.

Тогда, конечно, отправляйте.

Тогда, конечно, говорите.

И не медля. А то у вас не хватит духу».

Брат Книжника, который получил эту страницу, прочтя ее, преобразился.

Стал буквально другим человеком, так что жена и дети очень долго не могли его узнать и ждали прежнего, но не дождались и привыкли к новому, который, впрочем, был до странности похож на старого.

Даже больше, чем прежний он сам.

* * *

Лавка Книжника не всегда бывала книжной лавкой.

Она зарождалась, росла, образовывалась рядом с ним, постепенно, по мере того как он ей занимался. Сначала в ней завелись книги, потом кресло, стол, стеллажи и наконец входная дверь с пудупудупуду.

Книжник очень старался, чтобы его книжная лавка была похожа на книжную лавку, и в общем так оно и вышло. Но…

Пудупудупуду!

Дверь лавки распахнулась.

Вошла одетая во все цвета радуги, сияющая красотой и радостью молоденькая женщина, подлетела к Книжнику, схватилась обеими руками за живот, широко улыбнулась, блеснула глазами, открыла рот и выпалила:

— Добрый день, мне, пожалуйста, один круассан, три молочных булочки и один… нет, два эклера!

У Книжника отвисла челюсть.

— Э-э… Видите ли… — промямлил он.

Но женщина так улыбалась… И солнечный луч, насквозь прошивший лавку, остановился на ее лице. Не мог же Книжник разочаровать ее! Он лихорадочно пытался что-нибудь сообразить.

— Шоколад или кофе? — спросил он, чтобы оттянуть время.

— Шоколад, — сказала женщина мгновенно.

Книжник все смотрел на нее во все глаза, соображать не получалось. Тогда он встал из-за стола и сказал:

— Сию минуту!

Потом поднялся на второй этаж, осмотрел все банки с сушеными травами и прижал ладонь ко лбу, ища выход.

Но так и не нашел.

Что делать, он не знал.

И впервые в жизни пустил все на самотек.

Передал бразды правления в руки молоденькой женщины.

И положился на нее.

А между тем внизу молоденькая женщина от нетерпения пустилась танцевать и вдруг заметила, что находится в книжной лавке.

Она в досаде закусила губы и зашагала к выходу.

Но, взявшись за дверную ручку, внезапно изменила намерение.

Вернее, изменила ход жизни.

Взгянув через стекло, она увидела, как идет ее жизнь по ту сторону двери: пудупудупуду, увидела себя шагающей прочь, все дальше и дальше, а сзади — одинокого хозяина книжной лавки, которую она уж больше никогда не перепутает с булочной.

Да, на какой-то миг женщина повлеклась за жизнью, с которой была прочно связана, но вдруг уперлась и не поддалась.