Первое, что я увидела, придя в себя, было суровое, но полное участия лицо настоятельницы матушки Марианны. Она ходила за мной, была ласкова и внимательна, и лишь когда я пошла на поправку, попросила поведать, что же все-таки со мной произошло. И я раскрыла ей свою душу. Она слушала молча, хмурилась. Потом спросила, не хочу ли я остаться здесь, в обители Святой Хильды? Я желала только одного — никогда не возвращаться в Хантлей.

Позже я узнала, что мать Марианна связалась с моей семьей и, угрожая оглаской, вытребовала взнос за меня.

Так я смогла остаться в обители, приобрела здесь новый дом, новую семью. Лишь однажды, около года тому назад, меня навестила мать. С Нортбертом. Правда, он оставался в странноприимном доме, и я беседовала только с матерью. Она была в положении. Это была уже ее вторая беременность от де Ласи, она не причиняла ей неудобств, мать выглядела бодрой и всем довольной. Сказала, что они с Нортбертом направляются в Бери-Сент-Эдмундс, чтобы договориться о принятии в это аббатство моих братьев, так как они, подобно мне, высказали склонность к служению Господу. Я молчала, понимая, что вряд ли кто спрашивал мальчиков об их желаниях. Просто мать с отчимом таким образом хотели расчистить дорогу к наследству для общих детей.

Впоследствии я узнала, что мать родила сына. Бог с ними, я желала ее детям только добра. И была довольна, что меня оставили в покое. В обители Святой Хильды меня научили читать и писать, здесь я освоила музыку, рисование, счет, изучила латынь. Я знала, что останусь здесь навсегда, и была счастлива этим. И вот теперь…

Под утро, измученная ночными раздумьями, я пошла в церковь. Я любила молиться, находила мистическую усладу в общении с Всевышним, с Девой Марией и святой Хильдой. Меня осеняла благодать, и я словно вступала в иной мир, светлый и прекрасный, где нет места злу и жестокости, где только добро и чистота. Моя душа оживала, я чувствовала себя счастливой и защищенной. Губы сами произносили слова псалма, в то время как душа будто парила.

— Ecce enim Deus adjuvat me, et Dominus susceptor animæ meæ. Averte mala inimicis meis. Quoniam ex omni fribulatione eripuisti me, et super inimicos meos despexit oculus meus [58].

Сзади скрипнула дверь. Я увидела настоятельницу Бриджит. Она словно была смущена. Потом подошла и ласково погладила меня по щеке.

— Я не хотела так огорчать тебя, дитя мое. И я вовсе не настаиваю на твоем свидании с родными. Однако пусть остальные считают, что ты отправилась в Хантлей. Идем, я объясню, куда намерена тебя отправить и с каким поручением.

Ее слова успокоили меня. Странно устроена человеческая душа. Только что я вся была во власти переживаний, а вот меня уже разбирало самое обычное любопытство. И опять мелькнула мысль, что все это как-то связано с Гитой.

Следом за настоятельницей я поднялась в ее покои. Здесь все было скромно: беленые стены, скамья, ложе, коврик для преклонения коленей перед распятием. У окна стояло кресло. Мать Бриджит опустилась в него, жестом указав мне на скамеечку у своих ног.

— Мое поручение касается Гиты Вейк. Ты не удивлена?

Я молчала, и она продолжала, не упустив случая напомнить, что в происшедшем с Гитой есть доля и моей вины.

— Вчера здесь побывал наш достойный покровитель отец Ансельм. Его очень тревожит судьба бывшей подопечной. Десять лет он был ее опекуном, десять лет неустанно заботился о ней и, как мы все, ожидал, что однажды внучка знаменитого Хэрварда примет постриг и всецело посвятит себя служению Господу. Но из-за твоего попустительства, Отилия Хантлей, все старания преподобного Ансельма погублены в одночасье.

Я опустила глаза. Да, именно мое попустительство привело к тому, что Гита ушла в неспокойный мир. Но сейчас я неожиданно подумала, что аббат не совсем бескорыстен, желая вернуть бывшую подопечную в стены монастыря. Быть опекуном очень выгодно. К тому же если Гита решит стать монахиней, то перед пострижением должна будет подписать отречение от своих прав и дарственную в пользу Ансельма. Поэтому ее выход из-под его влияния был для него неожиданной помехой к приумножению богатств и озлобил его настолько, что аббат повел войска в фэны. Однако не слишком ли я строга к преподобному Ансельму? Я ведь с тех пор ничего не знаю о Гите, кроме того, что она находится под покровительством шерифа. А об Эдгаре Армстронге я слышала только хорошее.

— Я внимаю, матушка.

Мать настоятельница встала, прошлась по комнате. Я заметила, как нервно она перебирает четки.

— Видишь ли, Отилия, молодым душам в пору их созревания свойственны неожиданные, подчас даже отчаянные поступки. И благо, если рядом с юным существом находится мудрый наставник, который направляет его своей зрелостью и опытом. Но если юная душа оказывается под влиянием человека бесчестного, греховного — тогда сам сатана ликует, и остается лишь верить, что ангел-хранитель вступится за заблудшую овцу и поставит на ее пути иного наставника, доброго и справедливого, который сумеет вывести ее из юдоли скорби и зла.

— Аминь, — изрекла я, пока не понимая, к чему она клонит.

Настоятельница остановилась прямо передо мной. Ее черное строгое одеяние оживлялось только белым апостольником. И я невольно заметила, как дрожат, чуть поблескивая, золоченые четки в ее сухонькой руке.

— Известно ли тебе, Отилия, что такое «датская жена»?

— Да. Это старый, еще языческий обычай. Мужчина берет в дом женщину, но живет с ней не венчанным. По сути это грех, но старые обычаи всегда отмирают с трудом. Зачастую мужчины венчаются с одной женщиной ради законного продолжения рода и приумножения богатств, но в его доме может появиться и другая жена, которую он берет из любви.

— Из похоти, ты хочешь сказать?

— Да, конечно.

— И ты понимаешь, что у такой «датской жены» из похоти нет ни престижа, ни положения законной супруги. Что, по сути, она является наложницей, о которой злословят за спиной, которую не пускают в приличный дом, а чернь даже плюет ей вслед.

Я пожала плечами.

— Но ведь «датскими женами» обычно становятся женщины низкого происхождения, для которых это лишь повод возвыситься и жить в лучших условиях. Обычно их не осуждают столь строго. Особенно если господин обеспечивает их надежной защитой и…

— А если «датской женой» стала девица благородных кровей?

Я стала догадываться, и в душе моей разлился холод.

— Sanctissima! [59]— только и выдохнула я, перекрестившись.

Мать Бриджит кивнула.

— Вижу, ты все поняла. Увы, наша Гита пала. И ее растлитель и погубитель — тот Эдгар Армстронг, о коем мы столь долго были незаслуженно высокого мнения.