— Очень тороплюсь и не могу поговорить с вами.

— Встретимся на небесах, там и наговоримся, — отвечаю я ему, но он не успевает меня услышать.

— Ни минуточки свободной, — вздыхает госпожа Ведель. — Если бы вы знали, сколько работы он взваливает на себя, с тех пор как… Так как всем известно, что он никогда не отказывается, то… Вечером, когда он возвращается, он бывает иногда таким усталым, что я почти не осмеливаюсь заговаривать с ним из страха, что… Он столько отдает другим, что у него ничего не остается для своих.

Когда она говорила это, мне вспомнились некоторые возвращения Веделя во времена, когда я жил в пансионе. Вспомнилось, как он охватывал голову руками и громко зевал. Но уже тогда мне казалось, что он, пожалуй, скорее страшился этого краткого отдыха, чем желал его, и что больше всего ему был бы тягостен досуг, который позволил бы ему привести в порядок свои мысли.

— Вы не откажетесь выпить чашку чаю? — обратилась ко мне госпожа Ведель, когда служанка принесла поднос с чайным прибором.

— Мадам, у нас сахару нет.

— Я уже сказала, что вы должны обращаться за этим к барышне Рашель. Ступайте живо… Вы звали наших молодых людей?

— Мсье Бернар и мсье Борис ушли.

— А мсье Арман?… Живее!

Затем, не дожидаясь, когда служанка выйдет:

— Эта бедная девушка родом из Страсбурга. У нее нет никакой… Все приходится растолковывать ей… Ну, чего же вы ждете?

Служанка обернулась словно змея, которой наступили на хвост.

— Внизу ждет репетитор, он хотел подняться сюда. Говорит, что не уйдет, пока ему не заплатят.

Лицо госпожи Ведель приняло трагическое выражение.

— Ну сколько раз мне повторять, что не я занимаюсь денежными делами. Скажите ему, чтобы он обращался к барышне. Ступайте!.. Ни минуты покоя! Ей-богу, не понимаю, о чем думает Рашель.

— Мы не будем ждать ее к чаю?

— Она никогда не пьет чаю… Ах, это начало занятий нам причиняет столько беспокойства! Репетиторы, предлагающие свои услуги, требуют непомерной платы, а когда их требования приемлемы, они сами оказываются никуда не годными. Папа принужден был выразить последнему свое неудовольствие; он проявил слишком большую слабость по отношению к нему; теперь этот репетитор нам угрожает. Вы слышали, что говорила девушка. У всех этих людей на уме только деньги… словно в мире нет ничего более важного… Пока мы не знаем, кем его заменить. Проспер всегда того мнения, что нужно только помолиться Богу, и все устроится…

Служанка принесла сахар.

— Вы позвали мсье Армана?

— Да, барыня, он сейчас придет.

— А Сара? — спросил я.

— Она возвращается только через два дня. Она гостит у друзей в Англии — у родителей той молодой девушки, которую вы видели у нас. Они были очень любезны, и я рада, что Сара может немного… Лаура тоже. Я нашла, что она выглядит гораздо лучше. Это пребывание в Швейцарии после юга принесло ей много пользы, и вы были очень любезны, что уговорили ее. Один лишь несчастный Арман не покидал Парижа все каникулы.

— А Рашель?

— Ах да, вы правы: она тоже. У нее было много предложений, но она предпочла остаться в Париже. К тому же дедушка нуждался в ее помощи. И затем в этой жизни не всегда удается делать то, что хочешь. Время от времени я должна повторять детям эту истину. Нужно помнить и о других. Неужели вы думаете, что мне самой не доставило бы удовольствия прокатиться в Саас-Фе? Или что Проспер, отправляясь в путешествие, делает это ради удовольствия? Арман, ты прекрасно знаешь, что я не люблю, когда ты приходишь сюда без воротничка, — прибавила она, увидя входящего в комнату сына.

— Дорогая мама, вы мне внушили, как религиозную обязанность, не придавать значения внешности, — сказал он, подавая мне руку. — И очень кстати, потому что прачка приходит только во вторник, а оставшиеся у меня воротнички все изорваны.

Я вспомнил то, что Оливье говорил мне о своем приятеле, и мне действительно показалось, что за его злой иронией скрывалось выражение глубокой тревоги. Черты лица Армана обострились; длинный крючковатый нос нависал над тонкими бесцветными губами. Он продолжал:

— Вы сообщили вашему знатному гостю, что наша постоянная труппа к открытию зимнего сезона пополнилась несколькими новыми звездами: сыном одного глубокомысленного сенатора и юным виконтом де Пассаваном, братом знаменитого писателя? Не считая двух рядовых артистов, которых вы уже знаете, но которые от этого являются не менее почтенными: князя Бориса и маркиза де Профитандье; а также еще нескольких, титулы и достоинства которых еще предстоит установить.

— Вы видите, он все такой же, — сказала бедная мать, с улыбкой слушавшая эту насмешливую речь.

Боясь, чтобы он не заговорил о Лауре, я поспешил откланяться и спустился к Рашели.

Она, засучив рукава блузки, помогала убирать классную комнату, но поспешно опустила их, заметив мое приближение.

— Мне очень тяжело обращаться к вам за помощью, — начала она, увлекая меня в соседнюю комнату, служившую для занятий с учениками. — Я хотела было обратиться к Дувье, который просил меня об этом; но когда я увиделась с Лаурой, то поняла, что не могу больше этого сделать…

Рашель была очень бледна, и, когда она произносила последние слова, ее губы и подбородок конвульсивно задрожали, так что на несколько мгновений она принуждена была замолчать. Не желая ее смущать, я отвернулся. Она прислонилась к двери, прикрывши ее за собой. Я хотел тихонько пожать ей руку, но она вырвалась. Наконец, сделав над собой огромное усилие, она спросила сдавленным голосом:

— Можете вы одолжить мне десять тысяч франков? Набор у нас нынче хороший, и я надеюсь, что скоро буду в состоянии возвратить вам долг.

— Когда вам нужны деньги?

Она не ответила.

— Тысяча франков с лишним сейчас при мне, — продолжал я. — Завтра утром я принесу вам всю сумму… Даже сегодня вечером, если необходимо.

— Нет, можно и завтра. Но если бы вы могли оставить мне сейчас тысячу франков…

Я вынул деньги из бумажника и протянул ей:

— Хотите тысячу четыреста?

Она опустила голову и сказала «да» так тихо, что я едва расслышал, затем, шатаясь, подошла к парте, тяжело опустилась на нее, облокотилась обеими руками на пюпитр, закрыла лицо и сидела несколько минут неподвижно. Мне показалось, она плачет, но, когда я положил ей руку на плечо, она подняла голову, и я увидел, что глаза у нее сухие.

— Рашель, — сказал я, — не стыдитесь вашей просьбы. Я счастлив, что могу оказать вам услугу.

Она пристально посмотрела на меня:

— Мне особенно тяжело просить вас не говорить об этом ни дедушке, ни маме. С тех пор как они поручили мне ведение хозяйства пансиона, я держу их в уверенности, что… словом, они ни о чем не знают. Не говорите им ничего, умоляю вас. Дедушка стар, а у мамы столько неприятностей.