случае, виновен был епископ, или нет, ему грозили проклятье и интердикт. Смиренный по отношению к костёлу, послушный его сын, князь даже слышать не хотел, когда Топорчики вместе с другими уговаривали его выступить смелее.

Возмущение землевладельцев и духовенства в конце концов стало таким явным, что Болеслав начал колебаться. От него все требовали, чтобы разрешил землевладельцев спасать костёл, если сам не хочет выступить.

Возмущение с каждым днём росло, духовенство также несло убытки, потому что казной капитула и епископской Павел распоряжался как своей собственностью, расточая доходы, обменивая земли, самовольно раздавая земли.

Болеслав плакал над этим, но выступить в одиночку не чувствовал в себе сил. Княгиня Кинга смущалась и молилась.

Топорчики, люди храбрые, привыкшие прокладывать силой свою волю, уверенные в том, что за ними стоит духовенство, а то, что намеревались сделать, предпринимали для блага костёла, не уставали уговаривать князя, явно разглашая, что готовы взять это на свои руки и совершить.

Прошёл целый год, начался друой, а епископ не только не изменил режима жизни, но всё меньше его скрывал.

Он хорошо знал, что на Вавеле в благочестивом панском замке плохо на него смотрели, что Кинга, святая пани, избегала встречи с ним, что Болеслав избегал его и закрывался от него; поэтому им назло он рвался в замок, ломился, просиживал, начинал долгие разговоры, кусал в них безоружного пана, безжалостно злоупотребляя своей силой.

Люди, обнаглевшие по примеру пана, подражали ему и позволяли себе в городах, в деревнях безнаказанно терроризировать кметов и землевладельцев.

С Топорчиками, ненависть которых к Павлу была известна, военный двор епископа несколько раз так сталкивался, что доходило до кровопролития. Те, имея всегда преобладжающую силу, людям Павла докучали.

С князем, хоть до открытой войны не дошло, были отношения хуже, чем война, потому что была растущая неприязнь, заметная на каждом шагу, поджидающая только минуты и возможности для вспышки.

Что только делалось на Вавеле, говорилось, планировалось, епископу было солью в глазу. Он громко говорил, что этих онемеченный Пястов следовало выгнать прочь, а более здоровых искать на их место. И то пришлось ему не по вкусу, когда Болеслав своим преемником заранее назначил куявского Лешека, по волосам называемого Чёрным, племянника.

Он гневался на то, что в этом не просили его совета. Лешек по крови от отца Казимира обещал быть храбрым рыцарем, но было правдой, что воспитывался по-немецки, одевался на их манер и охотно окружал себя немцами. Епископ мечтал о преемнике со своей руки, наверное, о ком-нибудь из мазуров, поэтому заранее клялся, что Чёрного к правлению не допустит.

Эти угрозы никому не были тайной, но не много на них обращали внимания.

Приведённый из Куявии Лешек, торжественно провозглашённый приёмным сыном и наследником, женился в Вавеле на Грифине Ростиславовне, русской княжне. В замке состоялась свадьба с праздничными обрядами, с большим великолепием.

Епископ громко угрожал, а в то время, когда прибыл Стефан, король Венгерский, он едва показался в замке, пренебрегая Болеславом, издевательски отзываясь о Лешеке.

Он ездил во Вроцлав, в Силезию, в Мазовию, а Топорчики утверждали, что замышлял какое-нибудь предательство и устраивал заговоры. Иногда эти его поездки продолжались долго. Тогда ехала за ним в крытой повозке Бета, останавливалась там, где он был, или неподалёку от него.

Топорчики, обо всём осведомлённые, угрожали, что это недолго будет продолжаться, а у епископа объявили наоборот, что непутёвых князей Павел вскоре посадит в тюрьму и найдёт таких людей, которые ему в этом помогут.

Возвратившись из последней своей таинственной экспедиции в Краков, епископ, когда, как обычно, просил позвать Вита, которому поручил охрану узников, не скоро его дождался.

Полкоза приплёлся к нему, обвязанный бинтами, хромая, с палкой, и когда Павел приветствовал его бранью, он признался, что, несмотря на его бдительность, во время отсутствия епископа, на двор напали и узников из темницы освободили.

Вит клялся, что защищался до последнего, что его секли, топтали ногами, едва живого бросили во двор. Рассказал, что это было дело Топорчиков, и что с освобождёнными они ушли прямо в Балицы и до сих пор там оставались.

Епископ, неудержимый в своём гневе, услышав о том, начал метаться, словно сразу хотел сесть на коня, гнать на Балицу и отбить узников. После раздумья, однако, он прогнал Вита прочь и – ничего не предпринял.

Только на следующий день он поехал в замок и в таком настроении, что слуги боялись, как бы каким дерзким выступлением против князя он не подверг себя опасности.

Встретившись в прихожей замка с ненавистными Топорчиками, которые специально, может, попались ему на пути, он ворвался в комнаты князя такой гневный, что Болеслав испугался грозного облика.

Никогда Павел не щадил князя, не оказывал ему послушания. Как пастырь и духовное лицо, он чувствовал себя равным ему, вовсе его не боялся, он знал, что светская власть не может над ним ничего, а слишком хорошо знал Болеслава, чтобы его даже в мысли этой подозревать. Бывали в то время примеры посягательства правителей на духовенство, но всегда они несли за это наказание. Поскольку Рим защищал своих слуг.

Даже немецкие императоры должны были подчиняться, боясь молний проклятия.

Эта безнаказанность делала епископа тем более дерзким. Он приехал в замок не как духовный отец, но как враг. По фигуре он теперь был ещё больше похож на военного, чем на священника. Лицо, движения, речь были гордыми, грубыми, насмешливыми.

Увидев его, Болеслав встревожился и не мог скрыть это чувств.

Не боялся он человека, но Божий слуга, наделённый силой с небес, лишил его смелости.

Павел едва склонил голову, останавливаясь перед ним.

– Люди вашей милости, – сказал он жёстко, – наверное, не без вашего ведома и приказа, совершили разбой и нападение на мой дом во время моего отсутствия.

– Отец мой, – сказал Болеслав мягко, – я ни о чём не знаю. Я никакого приказа не давал.

– Не может этого быть, – прямо отрицая, сказал епископ. – Очевидно, что это сделали ваши слуги, Топорчики, приятели, товарищи, любимцы.

Вспышка гнева была такой сильной, что остановила его речь.

– Вы знаете, – начал он, вздохнув, – что такое покушаться на власть, на дом, на челядь пастыря. Это – покушение на его самого. Вы знаете судьбу Щедрого, хоть тот королём был, не как вы, князем. Ни набожность, ни благочестие ваше не спасёт вас от проклятия!

Князь, который до сих пор терпеливо слушал, почувствовал наконец, что в нём волнуется кровь. Мера была переполнена. Он отступил, покраснел, обеспокоенный, но гордый… и сказал спокойно:

– Я даю вам моё княжеское слово,