И Рори нападал и швырял Генри на траву, или же летел наземь сам. Каждую игру, без исключения, их приходилось отдирать друг от друга.

– Ну-ка.

Отец оглядывал их обоих, переводя взгляд с одного на другого: Генри – светловолосый и перепачканный кровью. Рори цвета циклона.

– Ну-ка – что?

– Вы знаете что.

Он дышит хрипло и тяжело, руки в ссадинах.

– Пожмите руки. Сейчас же.

И они жмут.

Они жмут друг другу руки и говорят «Извини», а потом «Извини, что ты такой мудила», и опять сцепляются, и их приходится тащить на задний двор, где сидит Пенелопа, а вокруг нее на траве разбросаны работы учеников.

– Ну, что у вас на этот раз? – спрашивала она, сидя на солнце в платье и босиком.

– Рори?

– Че?

Внимательный взгляд.

– Я говорю: что?

– Возьми мой стул.

Она направляется к дому.

– Генри?

– Знаю, знаю.

Он уже на четвереньках собирает разлетевшиеся страницы.

Пенни выразительно смотрит на Майкла и сообщнически, заговорщицки подмигивает.

– Господи, проклятые мальчишки.

Неудивительно, что я выучился трепать божье имя.

Ну а что еще?

Что было еще, пока мы перепрыгивали из года в год, будто с камня на камень?

Говорил ли я, как мы забирались на заднюю ограду, посмотреть, как работают лошади? Рассказывал ли, что мы наблюдали, как там все постепенно глохло и превращалось в очередной заброшенный стадион?

Говорил ли про войну за «Четыре в ряд», когда Клэю было семь?

Или партию в парчиси, затянувшуюся на четыре часа, если не дольше?

Упоминал ли, что выиграли ту долгую битву Пенни и Томми: второе место взяли отец и Клэй, третье занял я, а последнее – Генри и Рори (которых заставили играть в одной команде)? И что каждый из этих двух пенял другому за то, что тот криво давил пузырь, выбрасывающий кости?

А что касается «Четырех в ряд», довольно сказать, что еще несколько месяцев после той игры мы находили фишки по всему дому.

– Эй, зырьте! – кричали мы, из коридора или с кухни. – Вон даже где валяется!

– Рори, иди подбери.

– Сам иди.

– Я-то с какой стати – это твоя фишка.

И так без конца. Без конца.

Бесконечно.

Клэй помнил лето, когда Пенни читала из «Илиады», и Томми спросил, что такое розовопёсая. Мы допоздна засиделись в гостиной, Томми лежал: голова у нее на коленях, ноги у меня на коленях, а Клэй вовсе устроился на полу.

Пенни, склонившись, потрепала его по волосам.

– Розовоперстая, глупый, это заря, – сказал я.

– Как это?

Теперь уже это был Клэй, и Пенелопа пояснила:

– Ну, – сказала она, – знаешь, как на восходе и на закате желтеет, краснеет и розовеет?

Он кивнул из-под подоконника.

– Вот это он и имеет в виду, будто розовые пальцы. Здорово же, да?

Тут Клэй улыбнулся, и Пенни тоже.

Томми же продолжал сосредоточенное размышление:

– А Гектор же собака, раз он лужеупийца?

Не выдержав, я поднялся с дивна.

– Так уж нужно было, чтобы нас стало пятеро?

Пенни Данбар лишь рассмеялась.

Следующей зимой снова начался футбол, настоящий: тренировки, победы и поражения. Клэю не особенно нравилось, но он играл, потому что играли мы, остальные, и, думаю, младшие в семье в каком-то возрасте копируют старших. Тут надо заметить, что, хотя Клэй оставался чуть в стороне, он все же умел быть таким же, как мы. Бывало, во время домашнего футбольного матча кто-нибудь на поле получал хитрый удар или подставленный локоть; Генри и Рори сразу ощетинивались: «Это не я!» и «Да ни хрена!» – но я-то видел, что это сделал Клэй. Уже тогда его локти были грозны и во многих смыслах полезны: нелегко было заметить их в работе.

Иной раз он признавался:

– Эй, Рори, это я…

Ты не ведаешь, на что я способен.

Но Рори отмахивался: меряться силами с Генри было выгоднее.

В этом смысле (как и в том), справедливо, что за Генри, что касалось спорта и развлечений, в то время велась дурная слава – его удалили с поля за толчок арбитра. А затем загнобили товарищи по команде за величайший из футбольных грехов; в перерыве помощник тренера спросил их:

– Эй, а где апельсины?

– Какие апельсины?

– Не умничай давай – будто не знаешь, паек.

Но тут кто-то заметил:

– Гляньте-ка, какая куча кожуры! Это Генри, это драный Генри!

Мальчишки, взрослые мужчины и женщины, все сверлили его гневными взглядами.

Величайшее общественное унижение.

– Это правда?

Отпираться не было смысла: руки его выдавали.

– Я проголодался.

Стадион был в шести или семи километрах от дома, и обычно мы ехали домой на метро, но Генри заставили идти пешком, ну а заодно и нас. Когда кто-то из нас что-нибудь натворит, отвечать вроде как приходилось всем. И вот мы бредем по Принсесхайвэй.

– Ты вообще зачем судью-то толкнул? – спросил я.

– Да он все время мне на ногу наступал – а у него шипы стальные.

Потом Рори:

– Ну а все апельсины зачем было сжирать?

– А затем, что знал: тебя, мудака, тоже пешком отправят.

Майкл:

– Эй!

– Ой да, извиняюсь.

Но в этот раз он не стал ерничать и пояснять свое извинение, и, кажется, в тот день мы все почему-то были довольны, хотя скоро нам предстояло увидеть начало распада: даже Генри, блевавшему в сточную канаву. Пенни опустилась рядом на колено, а над ней раздался голос нашего отца:

– Вот они, блага свободы.

Откуда мы могли знать?

Мы были стая Данбаров, без всякой тревоги о завтра.

– Клэй? Не спишь?

Ответа не последовало, но Генри знал, что брат не спит. Про Клэя было известно, что он почти всегда бодрствует. Если Генри и удивился, то зажегшейся лампочке у кровати и тому, что Клэй решил заговорить:

– Ты как?

Генри улыбнулся.

– Щиплет. А ты?

– Больницей воняю.

– Чудная миссис Чилман. А оно здорово жгло, то, чем она нас намазала, а?