– Огонька не будет, приятель?

Он сам удивился тому, с какой яростью у него вырвалось:

– Отвали нахер! Просто отвали, понял?

Что ни говори, но чокнутый полуночник всегда безошибочно определяет еще более чокнутого. Просивший огонька тут же испарился, а Хобден перевел дух, наполнив легкие коктейлем из тошнотворных запахов, и двинулся дальше.

Вернуться домой он сейчас не мог. А возможно, и никогда уже не сможет. Странно, но эта мысль его совсем не удручала. Не важно, куда идти, только не назад.

Однако, признаться, идти было особо-то и некуда. Каждому нужно место, где для него всегда открыта дверь. У Хобдена такого места не было. Все двери захлопнулись перед ним в день, когда его имя появилось в том списке; когда он впервые в жизни ужаснулся, увидев свою фамилию, набранную типографским шрифтом; когда из противоречивой публичной персоны он превратился в однозначного отщепенца; и все же, все же у него оставались еще одна-две щелки «для писем и газет», сквозь которые можно пошептать. Кое-кто оставался у него в долгу. Покуда бушевала буря, Хобден держал язык за зубами. Кое-кто решил, что он хранит молчание потому, что считает сохранение их репутации важнее сохранения своей. Никому и в голову не приходило, что, стань они жертвами того же остракизма, что и он, Хобден, все труды последних лет во имя их общего дела пошли бы насмарку.

Как ни пыталась либеральная элита выставить их дело в таком свете, оно не имело ничего общего с расизмом. Ничего общего с ненавистью или отвращением ко всему чуждому. Оно было исключительно делом свободы волеизъявления и становления национального самосознания. Делом неприятия тупиковой концепции мультикультурализма, которая вела в бездну…

Но сейчас у него не было времени на построение убедительных аргументов. Сейчас ему нужно было убежище. Кроме того, следовало продумать, как представить собственную позицию. Питер Джадд мог не отвечать на его звонки по телефону, но ему придется отреагировать на звонок в дверь.

Но, разумеется, Питер Джадд лично не открывал собственной двери. Во всяком случае, среди ночи, а скорее всего, и вообще никогда.

Дверь распахнулась, и снова появился лощеный тип:

– Мистер Джадд не принимает.

Отсутствие на этот раз «сэра» прозвучало многозначаще.

Хобден, однако же, не почел предосудительным придержать дверь мыском ботинка.

– В таком случае передайте мистеру Джадду, что завтра ему придется начать прием с утра пораньше, так как редакторы таблоидов любят, чтобы первая полоса была сверстана к обеду. Чтобы затем можно было приступить к действительно серьезным материалам. Ну, сами знаете, фотосессии с девочками, светская хроника…

Он убрал ногу, и дверь затворилась.

«Что они там о себе возомнили? – думал он. – Неужели и вправду решили, что я перекачусь на спину и задрыгаю лапками, пока они делают вид, что эту приблудную дворняжку никто не приглашал на порог?»

Две минуты; а может, три. Он не считал. Он снова смотрел на несущиеся куда-то облака, а нависшие крыши напротив снова грозили обрушиться.

После очередного открытия двери обмена репликами не состоялось. Лощеный просто сделал шаг в сторону, всем своим видом напоминая человека, которому выпало изображать «неприязнь» в шарадах после сытного ужина.

Хобдена провели в цокольный этаж мимо гостиной, из-за прикрытых дверей которой доносилось беспечное бормотание довольства. Он даже не помнил, когда в последний раз его приглашали на званый ужин, хотя имя его наверняка все еще всплывало в застольных беседах.

Внизу располагалась кухня размером примерно с квартиру Хобдена и с более тщательно продуманным интерьером: дерево и сверкающая эмаль, а по центру – островок из мраморного монолита величиной с гроб. Беспощадное верхнее освещение обнаружило бы малейшее пятнышко жира или каплю пролитого соуса, однако, несмотря на недавно завершенный ужин, здесь ничего подобного не наблюдалось; мерно гудела посудомойка, на прилавке аккуратным рядком выстроилось столовое стекло: все являло тщательно срежиссированную фотоиллюстрацию раздела «после вечеринки» из каталога-справочника по респектабельному быту. Со стальных крюков свисали сверкающие ковшики и сотейники, из которых каждый имел строгое предназначение: для варки яиц, для приготовления болтуньи и так далее. На полке разместился ряд бутылок с оливковым маслом, расставленных согласно регионам-производителям. Глаз у Роберта Хобдена был по-прежнему журналистский. В зависимости от того, кто был героем профильного очерка, весь этот антураж можно было представить либо как истинное подтверждение добропорядочной обывательской стабильности, либо как заказанный одним махом по почте реквизит, призванный именно такое впечатление создать. Однако очерков он теперь не писал. А если бы и писал, то их нигде бы не печатали.

Лощеный стоял в дверях, явно не желая оставлять Хобдена без присмотра и не скрывая этого.

Хобден прошел в дальний конец помещения, оперся задом на мойку.

Очерков он больше не писал, но если бы писал и если бы хозяин дома был героем такого очерка, то начать следовало бы, несомненно, с имени. Питер Джадд. Или Пи-Джей, как его называют близкие друзья и все остальные. Всклокоченный и моложавый для своих сорока восьми лет, с лексиконом, полным архаических восклицаний вроде «сущий вздор!», «ерундистика!», «лопни мои глаза!», Питер Джадд давно и прочно занял нишу вполне безобидного правака старой закалки (чем снискал популярность у широких британских масс, державших его за прикольного юродивого), а чтобы обеспечить себе доход помимо депутатского, стал платной затычкой в каждой медийной бочке; и любимцем публики в жюри конкурсов и телевикторин, поскольку это гарантировало снисхождение к таким невинным шалостям, как перепихи с нянькой собственных детей, сокрытие доходов от налоговой в особо крупных размерах и доведение до истерики лидера собственной партии внезапными репризами. «Прекрасное, черт побери, местечко! – заявил он как-то во время официального визита в Париж. – Возможно, в следующий раз за него и стоит повоевать». Однако далеко не все те, кому доводилось с ним работать, считали его туповатым клоуном, а те, кому доводилось наблюдать его в припадке гнева, подозревали в нем дальновидного и хитрого политика, но в общем и целом Пи-Джей вполне комфортно расположился в образе, который либо создал для себя сам, либо имел от рождения: непредсказуемый крендель с всклокоченной шевелюрой и великом. Он с такой прытью ворвался на кухню, что лощеный тип поспешно отскочил в сторону, чтобы не смели ненароком.

– Роберт Хобден!

– Пи-Джей.

– Роберт… Роб… Роб! Как поживаешь, старина?

– Все путем, Пи-Джей. Ты как?

– Ох, прости… Себастьян, будьте любезны принять у Роберта плащ.

– Я ненадолго.

– Достаточно надолго, чтобы снять плащ! Вот и ладушки, и чудненько… – Последние слова были адресованы лощеному типу, которого, очевидно, звали Себастьяном. – А теперь можете нас оставить.