— Я не расстроена, я, как ты выражаешься, взбешена. И взбешена я тем, что ты подлизался к Алессандре (тут она придала своему голосу драматические нотки) и выставил меня глупой, неприспособленной девчонкой.

— А чего же ты ждала? Вела себя как упрямый подросток.

— Знаешь, я не понимаю, зачем мы вообще затеяли этот разговор.

Уилл положил ей ладонь на бедро.

— Ну, ладно тебе. — Он игриво поводил рукой вверх-вниз. — Не будем драться, а?

— Убери, пожалуйста. Спасибо.

Он убрал руку и с минуту пытался пыхтеть какой-то мотив, потом отвернулся и стал смотреть в окно.

Остаток пути они проделали почти в полном молчании.

Уилл достал кассету.

— Ты не против, если я поставлю музыку?

— М-м-м.

— Считаю за согласие.

Он начал было подпевать, но без энтузиазма.

— У меня завтра тяжелый день, — произнес он.

— Хм-м?

— Да. Я буду очень-очень занят.

— А, хорошо.

Уилл опять отвернулся к окну.

Белла остановила машину возле дома Уилла и так и не заглушила мотор, пока он выгружал свою сумку.

— Ну, ладно, — сказала она.

— Белла? Не могла бы ты припарковаться и зайти на минутку?

— Я очень устала.

— Мы оба устали. На одну минуту. Мне нужно с тобой поговорить.

— О чем? У тебя такой строгий голос, как у учителя. Ты что, хочешь мне сказать, чтобы я сматывала удочки?

— Да хватит, в конце концов! — выдохнул Уилл. — Ладно.

Он снова сел в машину и захлопнул дверцу.

Белла сидела, глядя прямо перед собой, как пассажир в автобусе. Она всей кожей чувствовала на себе его взгляд.

— Эй? — Уилл попытался заглянуть ей в лицо. — Эй? Есть контакт? Тебя как будто здесь вообще нет, Белла. Ты что, опять улетела в свой Крейцерленд?

В ней поднимался гнев. Словно закипающее молоко, он грозил вот-вот разлиться вокруг, шипя и распространяя подгорелый запах. Да как он мог? Как он посмел? Ей хотелось наорать на него, ударить его что есть силы. Ногти впились ей в ладони, и она почувствовала, как злоба душит ее, словно обвившаяся вокруг пружина. Только эта пружина и не давала ей рассыпаться на мелкие кусочки.

— Не надо. — Она предостерегающе подняла руку.

— Белла, ты хотя бы понимаешь, насколько ты кажешься холодной и неприступной? Как, скажи, как пробиться к тебе, если ты каждый раз захлопываешься наглухо?

— А зачем пробиваться? Ты либо со мной, либо нет.

— Хорошо. Значит, по-твоему, я не с тобой?

Белла пожала плечами и скрестила руки.

— Ясно. Печатными буквами писать не стоит. Даже тупица Уилл уловил твою мысль. — Он пошарил по дверце в поисках ручки. — Я люблю тебя, очень. И ты это знаешь. Но я просто не могу…

Голос его прервался.

— Эх, да что там. — Он сжал и разжал кулаки. — Почему ты только сразу мне не сказала, что не любишь меня? Это что, так трудно? «Уилл, я тебя не люблю, пожалуйста, уйди». Вот и все. Мне кажется… Я не знаю. О господи. Он запустил пальцы в волосы и через мгновенье сказал: — Это из-за Патрика, да? Ты все еще любишь его. Но как, как, мать твою, я могу соперничать с покойником?!

Он приоткрыл дверь. Белла сидела тихо, снаружи на нее повеяло холодным воздухом. Потихоньку холод окружил ее со всех сторон. Словно жидкое стекло, он влился в машину и запечатал ее изнутри.

— Я тоже люблю тебя, — тихо произнесла она.

— Да? Как ты могла такое сказать, ты же давала клятву о неразглашении государственной тайны.

Он прикоснулся губами к ее волосам.

— Ну, будь осторожна, пока, — сказал он и больше не обернулся.

Дверца автомобиля захлопнулась, и она услышала обступившую ее тишину и звук удалявшихся шагов.

Белла сняла с комода изящную фарфоровую чашечку с блюдцем, украшенную крохотными трилистниками и золотой каемочкой. Налила в такой же молочник немного молока. Ей хотелось выпить настоящего чаю или, скорее, выпить его по всем правилам. Это должен быть не какой-нибудь сорт, а обязательно Инглиш Брекфаст. Она обдала кипятком вручную расписанный заварочный чайник и залюбовалась его цветами: ярко-желтый, голубой, бирюза… Так, положим пол-ложки заварки. Эту гладкую мерную ложку, вырезанную из вишневого дерева, она когда-то нашла в своем рождественском носке. Подарок от Патрика. И еще немного сверху.

Если бы заварка чая была хоть чуть более трудным делом… Тогда она смогла бы с головой погрузиться в эту задачу, и это бы ее спасло. Возможно, затем японцы и придумали чайную церемонию, чтобы найти хоть какой-то порядок в этой жизни, создать хоть какой-то устойчивый ритуал. Да, она бы полностью сосредоточилась на мельчайших деталях приготовления чая, отложив на время все лишние мысли в сторону. А теперь они уютно устроились на дне банки с заваркой и только и ждут, когда она приоткроет тугую крышку. Они притаятся тогда в чистом и прозрачном чае, но, как только он замутится белым молоком, они обожгут ее губы и завладеют ее душой.

Она держала чашку двумя руками, сосредоточившись на том, как ее горячие бока жгут ей пальцы через тонкий фарфор, и внимательно изучала пол. Этот коврик на самом деле здесь неплохо смотрится, подумала она, и цвета замечательные, но он немножко скользит на полу; может, ей лучше положить под него циновку. Или вдруг она подумала, что лучше все это убрать и вместо этого нарисовать на полу коврик. Она представила себе весь дом без единого предмета, расписанный в стиле trompe-l'oeil, с мебелью, нарисованной на стенах, с лампами, нарисованными на потолке; подушки никогда не помнутся, коврик никогда не собьется, ничего не износится, ничего не сломается, ничего не изменится.

Конечно, невозможно НЕ думать о ком-то или о чем-то, просто решив этого не делать. Сам процесс НЕдумания приводил к тому, что его лицо ярко и живо представало перед ее глазами. Она не хотела называть про себя его имя, как будто даже буквы и их звучание имели силу заклинания. Казалось, в воздухе все еще витал его запах, заставая ее врасплох, когда она входила в спальню. Она чувствовала, что на полу могла увидеть следы его шагов, на мебели и безделушках — завитки отпечатков его пальцев, будто у нее открылось инфракрасное видение. Она должна занять голову чем-нибудь, чем угодно, чтобы вытеснить его из сознания. Смыть все мысли о нем, как будто это не более чем надоедливые песчинки, застрявшие между пальцами ног. Скоро, скоро она вырвет с корнем все воспоминания о нем, и его лицо превратится в нечеткий, туманный образ, уплывающий осколок забытой мечты.

Благодарение Богу, у нее есть живопись. На ней она и сосредоточится. В ее ежедневнике красным маячком сияла дата выставки. Белла заставила себя уцепиться за нее, как за спасательный буй, блестящий в океанских волнах. Вернувшись домой, она опустила сумку на пол, бросила ключи на стол и сбросила пиджак, как змея старую кожу. Поела, стоя у заваленного кухонного стола, распихивая кофейные чашки и старые газеты, нагнувшись над тарелкой макарон и ритмично забрасывая их в рот, как горючее в топку котла, не утруждая себя резкой лука или выжиманием чеснока для соуса; ей надоело готовить, надоело есть, она сама себе надоела. Затем она взбиралась по лестнице к себе в студию и погружалась в свои рисунки, позволяя запаху скипидара заполнять голову; ее кисть ныряла в краску, ввинчивалась в холст, вымарывая из памяти его.