снегу. Я пошел по следам — дорожка ветвилась зигзагами и крестами, оставленными Эдит и мною, петляла так, словно кто-то раненый, пошатываясь, брел на участок к Даллесам, где я перехватил доктора Морса и Нетаньяху. Я посмотрел мимо них на Эвергрин; я посмотрел на другую сторону улицы. И выдавил, стараясь не встречаться с ними взглядом: «Вы не видели ваших мальчиков?» — но Эдит пронеслась по дорожке, бросилась на Цилю, точно полузащитник на противника, сбила ее с ног, и они покатились по снегу, сминая холодное одеяло лужайки Даллесов; Эдит кричала — я впервые слышал, чтобы она кричала при посторонних, и уж точно ни разу не слышал, чтобы она ругалась — «Извращенцы! Уроды! Чокнутые маньяки! Вашим ублюдочным сыновьям самое место в зверинце для насильников!». Я попытался оттащить Эдит, потянул ее за ноги, а доктор Морс и Нетаньяху ошеломленно наблюдали за происходящим. «Идите ищите своих сыновей, — крикнул я, мельтеша вокруг мечущегося клубка из женщин, пытаясь извлечь из него свою, — они куда-то сбежали». В доме Даллесов вспыхнул свет, и я сказал доктору Морсу:

— Будьте добры, зайдите к Даллесам, попросите их вызвать полицию, пусть скажут, что по городу бегают два мальчика, один из них голый.

— Голый?

— Только один из них.

Доктор Морс ринулся всею тушей к двери Даллесов, запыхавшаяся Эдит оседлала Цилю, не давая ей встать, волосы вуалью завешивали ее лицо, лежащая снизу женщина хохотала, икала и что-то истерически лепетала на иврите.

— Что смешного, черт побери? — задыхаясь, спросила Эдит. — Что говорит эта полоумная сука?

— Эта полоумная сука, моя жена, — сдержанно и с достоинством отвечал Нетаньяху, — говорит, что вы ханжа. И что это ей следовало бы злиться на вас, потому что если между кем-то из наших мальчиков и вашей дочерью произошло нечто сексуальное, то виновата в этом ваша дочь, как старшая.

— Хватит смеяться. Ты пьяна.

— Но она не злится на вас, совсем не злится, — Нетаньяху продолжал переводить женин лепет, умолк, чтобы дослушать фразу, и добавил, нахмурясь, — она даже рада, что хоть у кого-то в этой семье есть сексуальные отношения.

Циля завыла, Эдит зачерпнула снега, с силой сунула ей в лицо, встала, поскользнулась и, пошатываясь, побрела к дому.

Нетаньяху помог жене подняться на ноги, я же сказал себе: не извиняйся, в такой ситуации извиняется только трус.

— Убежали только старшие. Идо все еще дома.

Циля выплюнула снег.

— А вы уверены, что он в безопасности с вашей дочерью, которая соблазняет?

Из дома Даллесов вышел доктор Морс, сказал, что полиции нужны имена, фамилии, возраст мальчиков и описание более подробное, чем «голый и с ним еще один».

Я пошел к себе на участок, взял из гаража лопату и стал откапывать машину — их машину, я хотел, чтобы они были свободны в передвижениях, я хотел, чтобы они уехали.

Но они настояли, чтобы я отвез их, я сел за руль ископаемого «форда» раввина доктора Эдельмана и с трудом покатил по нечищеным улицам.

Одна фара не горела, дорогу я видел с трудом. Слабый луч света дрожал, снег потрескивал, как помехи мира, окончившего работу, как угли конца вещания.

— И вы говорите мне, что они голые в такую погоду? — крикнула Циля с заднего сиденья, где они разместились вместе с мужем, поскольку шофером у них был я.

— Только Джонатан.

— Йони! — крикнула Циля, но Нетаньяху заметил:

— Какая разница? Если бы он сказал «Биби», ты бы издала тот же звук.

— Почему вы не дали им возможность одеться, прежде чем, не знаю, выставить их из дома? Йони ненавидит холод, а Биби в чем, в пижаме? — Она стукнула кулаком по спинке моего кресла. — Они умрут! Из-за вас они умрут!

Циля попыталась огреть меня лопатой, которую захватила в машину, но Нетаньяху вырвал у нее лопату и поставил между ними, точно немой заменитель ребенка.

Я подался вперед и, щурясь, силился рассмотреть хоть что-нибудь в полумесяцах обзора, расчищенных единственным дворником на стекле, но видел лишь черные улицы, пронзенные слабым мерцанием тех немногих домов, где еще горели рождественские свечи. Большинство домов стояли темные, разве что где-то в области спален горела одна-единственная лампа накаливания. Клубок мишуры пронесся по воздуху и влетел прямиком в темный куст остролиста, мишура мерцала, точно растительность на лобке моей дочери, знак «Стоп», показавшись повыше руля, краснел, словно поцарапанная грудь в мурашках.

Я остановился, встречные фары осветили меня, как лучом кинопроектора, показав мне толстячка Биби в пижаме-комбинезоне; он терся о наш новый ковер, а Йони играл для него за приоткрытой дверью, кряхтел, пронзал, извергал струю…

Из машины, слепящей меня сквозь ветровое стекло, доносилась громкая латиноамериканская музыка, кажется, мамбо, и слышались гудки в такт. Я едва ли не лег на руль, выполз на перекресток и врезал по тормозам, чтобы не сбить студентов, они как раз переходили дорогу; один из парней-спортсменов стукнул по капоту бутылкой, другой швырнул пивную банку нам в бок, чирлидерши потрясли в мою сторону пипидастрами, похожими на гигантские радиоактивные снежинки.

Быть может, если поехать за ними следом, подумал я, мы найдем мальчиков в одном из обветшалых греческих домов[118], увидим, как Йони и Биби ходят на голове, дуют пиво из бочонков.

Циля икнула. Нетаньяху молчал.

Подъехала полицейская машина, я опустил стекло.

— Вы не мальчишек ищете? — крикнул полицейский. — Я ехал на другой вызов, но… — Он поднял руку и произнес в передатчик: — У меня тут иностранцы на раздолбанном «форде», я поеду с ними проверить сообщение из Мьюз, но будь я проклят, если Пси-Упси не отправилась воровать трусы[119] у Йота-Альфа-Фи… — Рация что-то протрещала, полицейский ответил «понял, прием» и сказал мне: — Они займутся голыми студентами из братства, мы займемся голыми пацанами… держитесь за моей ледяной задницей, если эта развалюха выдержит. — И кивком велел мне ехать за ним, я потащился следом, попытался поднять стекло, дергал, дергал рычаг, но он не поддавался.

Снег залетал в салон, холодил мне колени, мы огибали спортивные поля, мигалка полицейской машины отбрасывала красный отблеск на зернистую белизну. Футбольные ворота походили на сломанные рекламные щиты. Казалось, раньше на них клеили плакаты. Брезент на поле угадывался лишь по раструбам по краям. Трибуны тянулись в небо.

Мы добрались до Мьюз, нового квартала панельных домов, похожих на тюремные постройки: в этих лепящихся друг к другу тускло-коричневых крепостях окнами на автобусную станцию и заброшенную железную дорогу, ограждавшую кампус от трейлерных парков и лачуг городской бедноты, жил обслуживающий персонал университета. Полицейский свернул к домам и покатил по миниатюрному