Мне пришлось зажать рот ладонями, чтобы звуки моих рыданий не донеслись до Аристовых. Никто и никогда не знал, какой Андрей на самом деле, всем нравилось только копаться в его трусах, подмечая, скольких девушек он допустил к содержимому. Вот только он никому и никогда не лгал, и та же Стефи сама согласилась ждать, пока он нагуляется, и он не нарушил слово, сделав ей предложение, как обещал.

— Не нужно винить себя во всем, Вика, — зашел в гримерку дядя Максим, — я не знаю, почему ты отказалась ехать с ним, но в клинике ты мне напомнила одного оболтуса из моей молодости, тоже совершившего немало ошибок. Поэтому от Андрея мне, конечно, достанется, но я отдаю эту студию тебе, сама решай, что с ней делать.

Первые дни на больничной койке меня навещали только медперсонал, врачи и тень по ночам. Материализовавшийся из темного угла палаты, Макар подолгу стоял у аппаратуры, наблюдая за моими жизненными показателями.

В жизни весьма неразговорчивый тип, которого часто называют психом-социопатом, заметив, что я открываю глаза, трещал как заведенный. От него я узнал, что в клинике паломничество и все ждут, когда меня нужно будет навещать. Я не мог говорить, левые нога и рука были обездвижены, да и остальные конечности меня не слушались. Не знаю, сколько в меня вкачивали препаратов, но чувствовал я себя так паршиво, будто меня танк переехал. Дважды. И это пугало до холодного пота. Никто не хочет провести остаток жизни прикованным к постели, и я не исключение.

Наверное, заметив мой ужас в глазах, Макар в одну из ночей стянул мою карту и, усевшись рядом, читал мне деловито, словно он высококлассный специалист с регалиями, комментировал, делая прогнозы, когда я смогу навалять ему здоровыми конечностями.

Счет дням я потерял еще с момента, как впервые открыл глаза после аварии, которую даже не помню толком. Наверное, не сразу ко мне начали пускать посетителей.

Потом бесконечные слезы мамы, бабушки и сестры, а на отца смотреть было страшно. Мой отец самый жизнерадостный чувак, которого я когда-либо знал, и видеть на его фейсе глубокую межбровную складку было не менее больно, чем слезы моих родных женщин.

— Дед где? — спросил я у него, уже догадываясь, что неспроста он меня не навещает.

— Рядом. В соседнем боксе, — нехотя сознался папа, — не дергайся только, он уже в порядке, требует свой самовар и объединить ваши палаты. Когда он приехал в клинику, медсестры болтали, что ты в бреду требуешь кремировать тебя и что-то про опарышей. Дед услышал это и… не выдержал. В кого ты у нас такой брезгливый?

Папа улыбнулся, но в его глазах беспокойство, усталость, и только ради него я не стал задавать вопросы, не стал заставлять его переживать это все заново, рассказывая мне. И так все понятно. Дед с детства много раз говорил мне, что я его любимый внук, его гордость и его надежда. Тогда все эти слова принимались как должное и особенного значения не имели, а теперь… я понял, что не имею права больше его подводить, и я так много хочу ему успеть сказать.

Наверное, я никогда не прощу себя за то, что принес столько боли самым близким и любимым людям.

Дни были суматошными, снующий с утра до вечера персонал, врачи, посетители отвлекали меня от мыслей о Вике, но по ночам я все время думал о ней, сожалея, что ничего у нас не вышло.

От персонала и родных я знал, что она приезжает в клинику и просится ко мне, но тянул не только потому, что не хочу видеть ее жалости и слез, но и потому, что долго не мог принять решение.

Кто бы обо мне что ни думал, но я крайне редко принимал важные решения в порыве эмоций. В моей жизни было все спланировано, прозрачно и все решения были осмысленными. И вот стоило мне потерять контроль над собственными чувствами, как это привело к трагическим последствиям. Я знаю, что никогда уже не стану прежним, и не быть мне больше зарядом энергии и веселья где-бы то ни было.

— Па, передай Вике, пусть возвращается в Одессу.

Я просил отца не только об этом, но и избавиться от студии для нее и увезти из моей квартиры все, что я купил для Малявки, уверенный, что она вернется ко мне.

— Меня она не послушает, скажи сам, — возразил папа.

Малявка заглянула в палату, и мое сердце защемило оттого, какой измученной она выглядит. В огромных серых глазах, покрасневших от слез, жалость и страх.

— Заходи, Малявка! — улыбнулся ей я. — Только не приставай, а то я без трусов.

— Привет, Андрюш! — пролепетала Вика, кусая губы.

Мне не нравится это «Андрюш» вместо «Мажор», и больше всего не нравится, когда на меня так смотрят эти глаза. Словно теперь я не мужчина, вызывающий восхищение, а несчастный человечишка, которого надо жалеть и нянчить.

— Ты не простишь… я знаю. Но все равно… — роняя слезы, запричитала Вика.

— Вик, можешь слезы лить где-нибудь в другом месте? — достаточно резко остановил я эти слова сожаления. — При чем тут ты, глупая Малявка?

— Ты ко мне ездил и… звонил, а я…

— А ты все правильно сделала, Вика. И уж точно не виновата, что я решил дерево обнять, докувыркавшись до него.

И снова эти бездонные океаны серых глаз переполнены сочувствием, но ее слова режут еще хуже, чем слезы.

— Скажи, что мне сделать? Я переехать могу, жить с тобой, помогать…

— В чем? — снова чувствую, как сжимается челюсть, и от внимания Вики это тоже не ускользает. Она растерянно хлопает ресницами, пухлые губы так и застыли, прикрывшись на полуслове.

— Малявка, возвращайся в Одессу. Учись, иди к своей мечте. У тебя все получится, ты талантливая и трудолюбивая.

Вика жмурится, сгоняя с переполненных глаз слезы, и я сам готов рыдать, отпуская ее. И можно проявить слабость, махнуть рукой, что вышло не так, как я планировал. И она готова быть рядом. Вот только один и тот же результат, достигнутый разными методами, имеет совершенно иное значение для меня.

— Не прогоняй… пожалуйста, — просит Вика.

Мне до одури хочется ее обнять, прижать к себе и не отпускать, но все это уже, к сожалению, не то, о чем я мечтал. И пусть она меня возненавидит, пусть лучше снова обзывается, но ее жалости мне не нужно, равно как и основанного на этом отношения.

— Я? Как я тебя выгоню, Борзова? А вот отчислить могут запросто, прогульщица! — растягиваю губы в улыбке, не давая ей ни одного шанса вернуться в тот день, когда все могло стать иначе.

Вика молчит, наверное, поняв, что все ее заготовленные речи мне не нужны.

— Возвращайся в свою жизнь, Вик. Как ты говорила: универ, друзья, работа с Мирой. Все у тебя уже налажено и… Роберт хороший парень, Малявка.

— Мне не нужен хороший парень! Мне нужен плохой Мажор! — блеснула злость в глазах Малявки, не нравится, когда указывают. Борзовская порода.

— Вика, ты спросила, что ты можешь для меня сделать, я ответил — пожалуйста, уезжай! Не срослось у нас с самого начала. Сейчас ты разбита и чувствуешь вину, поэтому плохо соображаешь. Я помогу. Я никогда не буду оправдываться за опоздания или почему не взял трубку, я никогда не отвечу тебе, были ли у меня еще женщины или нет. Потому что я такой говнюк, Вика, мне претит быть вечно виноватым и судорожно ищущим слова, чтобы доказать свою невиновность. Такие отношения не для меня, Малявка. Уверен, ты найдешь того, кому можно верить и не плакать из-за него, переживая, где он и с кем.