Я испробовал на нем несколько клише — не для того, чтобы оскорбить его интеллект, а для того, чтобы избавиться от потребности в самих клише. В течение первого часа я шутил, паясничал и исключительно ради него вспоминал свое детство. Я рассказывал ему, как, бывало, лазал по деревьям с прытью безволосой мартышки. Всякий раз, как родители брали меня на прогулку в такое место, где росло хотя бы несколько деревьев, меня обнаруживали на вершине одного из них. Мне нравился азарт, страх, возбуждение, и, даже если я застревал, желание вскарабкаться еще выше не пропадало. И вот я решил снова это проделать — для него, но немножко и для себя самого. Я залез на средней высоты дерево с меньшей ловкостью, но не меньшим удовольствием, чем в детстве, и начал дурачиться, призывая его присоединиться ко мне. Но он только смотрел на меня с видом, который и завоевал ему такое прозвище, только улыбался и оглядывал окрестности, пока я пыхтел и кряхтел на ветке.

Потом я решился на следующий шаг и предложил перейти речные пороги вброд, вместо того чтобы топать милю за милей в надежде найти мост или более безопасное место переправы. Я догадывался, что идея ему не понравилась, а это уже само по себе было достижением — не потому, что он знал, что где-то есть менее опасное для переправы место, чем то, которое предлагал я: любому недоумку было бы ясно, что эти пенные воды — не лягушатник, — я-то знаю, о чем говорю, Сэд, но не в этом суть. А суть в том, что я уловил его несогласие, хотя он не проронил ни слова, даже бровью не повел. Все, так сказать, читалось по глазам, Сэд. Но я все-таки сунулся в воду, и он побрел за мной. Вода была холодная, мы оба промокли. Я хорошо держался на ногах, можно было бы благополучно переправиться на другой берег, но мне показалось, что это испортит весь замысел, и поэтому нарочно поскользнулся, плюхнулся в реку и ушел под воду. Тут мне пришлось временно забыть о своей схеме-клише (якобы он поспешит мне на выручку, как какая-нибудь травмированная стрессом Лесси, внезапно выйдет из своей скорлупы с осознанием новой и ясной цели) и всерьез сосредоточиться на том, чтобы впрямь не потерять почву под ногами. Течение здесь было довольно сильным, и мне пришло в голову, что, если бы его родители вдруг оказались тут и увидели, что их сыну грозит опасность, оступись он в воде, — я был бы по уши в дерьме, и мне в рожу швырнули бы иск на заоблачную сумму с обвинением в преступной небрежности. И все-таки ради вящего драматизма я еще несколько раз уходил на дно, а ради звукового эффекта откашливался и отплевывался, и всякий раз, показываясь на поверхности, наблюдал за ним. Но, боже мой, Сэд, готов поклясться: выпусти я камень из рук и поплыви себе вниз по реке, как хреново бревно, он бы точно так же стоял на месте с таким же непостижимым, непроницаемым выражением на лице. Нет, я не держу на него злобы. Он прошел через руки достаточного числа терапевтов и психологов, чтобы уяснить: все мы играем в разные игры, для того чтобы люди поняли, что и они играют в игры с самими собой, — так что он, наверное, догадался, в чем тут дело. Он как будто насквозь меня видел. А может, ему было просто безразлично, что случится с этим уродом, вытащившим его в такую даль и глушь из уютного дома. Не знаю. Пожалуй, это было упражнением в бесплодности, но ты ведь сам знаешь, Сэд: прежде чем выкрасить стену, ее нужно выбелить, а прежде чем трахаться, сначала нужно, чтобы у тебя встало… Улавливаешь? Стоило вымокнуть до нитки, дабы исключить очевидное.

* * *

Я в фургоне вместе со Щелчком. Где-то между гостиным и спальным отсеками. Я вижу неопрятные стены, на них нет ни украшений, ни картин: все просто, функционально, минимально. Я нащупываю жалкую подстилку, улавливаю смешанный запах гниющего мусора и застоявшегося сигаретного дыма. Я там, куда пожелал поместить меня Щелчок. Это — его мир, въяве, вживе. Когда-то Джози ввела меня в свой мир — тогда мы оба были юны, тогда мы оба умещались под одеялами, творя свою палаточную среду, полную наших запахов и звуков. Включи фонарик, Керт, посвети мне фонариком.…

Два.

Я пересекаю комнату, подхожу к застывшим изображениям родителей, разглядываю страшные выражения их лиц, схваченные и навсегда запечатленные фотоаппаратом Щелчка. Я оказываюсь посреди драки: если я вытяну руку, то коснусь прядей волос Паники, туго натянутых, как гитарные струны. Если я просуну голову между оскаленными лицами, то их слюна забрызгает мне щеки. Я в один миг постигаю картину, постигаю Щелчкову картину. Бывало, прокладывая себе путь по кровати Джози, я знал, что найду ее, что во всем доме есть лишь одно место, где следует искать ее. Нашел. Интуиция тем слаще, чем она вернее.

Девятое правило психотерапии гласит: всем давай знать, когда ты прав, и никому не сообщай, когда ты неправ.

Подпись к этой фотографии гласит: Выход и Паника дерутся.

Щелчок лежит плашмя на матрасе, а я тем временем изучаю фургон, все его темные уголки, его угнетающую и жалкую обстановку. Еще я знакомлюсь с жизнью вне стен фургона, провожу много времени возле деревянной халупы на какой-то безымянной прогалине. И одновременно слушаю прерывистый, хриплый и неуверенный голос Дичка, раздающийся в наушниках моего «уокмена». Так впервые сталкиваются эти два мира.

Ступив на захламленный пол фургона, я потерял равновесие: отец Дичка, сидевший за рулем машины, резко повернул за угол где-то в загородной местности. Рядом с Щелчковой халупой изображение расплывается, натолкнувшись на стекло, между тем как голос Дичка, звучащий у меня в ушах, заново переживает лихорадочный бег к вершине холма, на помощь матери. «Быстрее, быстрее, быстрее». — Джейк тянул и тащил меня, дергал и волок по склону к вершине, к опушке, к отцу, а мир, залитый ярким летним солнцем, содрогался от крика.

Я одновременно подглядываю и подслушиваю, совершаю сразу два действия, необходимых внимательному исследователю. Вот ради чего я здесь, говорю я сам себе, вот почему рискую всем, идя на этот эксперимент. Тут ничего нельзя было бы добиться традиционными методами, в этом я себя уже убедил. Нужно лишь вглядываться в мрачное жерло туннеля, где спрятался отец Щелчка, чтобы понять, что мне делать; нужно лишь прислушаться к всхлипам Джейка, проступающим сквозь голос Дичка, чтобы понять, зачем мне это делать.

От этой парочки ничего нельзя было бы добиться типичными методами расспросов, с ответами «да/нет». Как и Питерсон, я считаю, что психотерапевт должен добровольно окунаться в мир пациента. Это школа Станиславского в психотерапии, это такой подход к делу, при котором врач погружается в мир, где утрата контроля — неотъемлемая часть конечного исцеления.

Всё. Я становлюсь на колени возле спящего Щелчка. Его грудь вздымается короткими вялыми движениями. Я раскладываю перед собой его последние снимки: вот мишка, так долго служивший тайником для этих картинок, вот ужасающий портрет отца, которого уводят за собой социальные работники… вот невидимая фигура его матери, пропадающая на горизонте в последний день, когда он ее видел… Я становлюсь на колени и увеличиваю громкость в плейере, чтобы полностью оказаться в мире Дичка. Его голос так же искажен, как и размазанный вид из окна машины Паники. У меня выступают слезы на глазах, когда я слушаю, как он хнычет и скулит и просит Джейка во что бы то ни стало вернуться. На Дичка сыплется удар за ударом, и кожу у меня на шее щиплет от пота и боли. Я вижу на стене фургона свадебные ножи и испытываю желание схватить нож и вонзить его отцу Дичка прямо в сердце…