пожелтелая и травяная. Он по такой сроду еще не ходил, и, что интересно, когда он глядит под ноги, а он глядит под ноги, потому что при направлении к трактору солнце оказалось перед ним и стало слепить, он увидел суетливую и разнообразую жизнь, о которой и не подозревал в окружавшем телегу безлюдье и безмолвье. Куда-то полетел шмель, вылезший из земляной дырки. Белая плесень кучкой шариков расположилась от этой дырки невдалеке, муравьиный ручеек бежал по своим делам, на колючем цветке сидит колючая дорожная гусеница. Что-то вдруг появилось из-под ноги и, громко загудев, поволоклось по воздуху. Крупное и тяжкое, оно оказалось отчетливым большим жуком, вокруг которого неотчетливо мерцал буроватый ореол полета. Следя за полетом жука, по пути взгляда он увидел маленькое бегущее животное — то ли крысу, то ли зайчонка, убегавшего с дороги.

Солнце висело, проклятая птица кричала, мандолина в ушах не тренькала, зато колотилось сердце и хотелось повалиться наземь и заснуть.

Но он уже был возле трактора.

Одиночество трактора в жаркой пустой окрестности было бесспорным. Ржавый механизм — это был уже довольно старый «Фордзон-Путиловец» — ни на что больше не претендовал, лошадей, несмотря на их уже известный нам норов, он в свое время победил, а дальше работал как мог. Почему он тут оказался, стало ясно — рядом томилось от зноя какое-то небольшое поле, а на нем среди сорняков виднелись повалившиеся редкие колосья.

Радиатор трактора содержал меж там и тут погнутых ржавых пластин неимоверное количество застрявших ночных насекомых, очевидно летевших во тьме навстречу его трудовому порыву, когда тракторист работал до ночи, чтобы вспахать и засеять поле, потому что долго шли дожди и в совхозе не успевали с посевной. Потом про посевную забыли, тракториста забрали в армию (он же был в округе единственный годный мужчина), трактор бросили, что явствовало из валявшегося неподалеку ведерка с выползшим смазочным гужевым дегтем, а также гудевшим в моторе осиным роем — осы устроили там свое гнездо.

Наш герой оглядел эту механическую развалину, заглянул под сиденье тракториста, но нигде не обнаружил ни проволоки, ни веревки, ни ремешка, который можно было бы употребить для скрепления дуги, хомута и оглобельного конца.

Возле трактора тоже нигде не было никакой находки, которая сгодилась бы отремонтировать гуж, и он собрался уже повернуть назад к телеге и лошади (он все время боковым зрением не терял их из виду), как вдруг увидел в моторе (у «Фордзона» не было боковых щитков), то, что было нужно, — приводной ремень, сделанный, вероятно, трактористом из мягкой, измызганной то ли керосином, то ли дегтем кожи, похоже, уже однажды рвавшийся, поскольку два его конца соединяли проволочные скрепы. Больше ничего разглядеть не получалось. Из мотора то и дело вылетали угрожающе бренчавшие одиночные осы.

Снимать из-за них приводной ремень оказалось хлопотно. Они, кажется, начинали осознавать врага, а он принялся сковыривать ремень ногтями со шкивов. Ногти ломались, осы набирались ярости, в голове у него вертелось, что за приводной ремень расстреляют, но содрать его надо было во что бы то ни стало. И тут до него дошло, что, даже если он сорвет ремень, извлечь его из мотора не выйдет — он все равно будет вокруг какой-нибудь моторной штуковины. Надо бы его разрезать поперек. Но чем? Ногтями не получится. Они все обломаны, а некоторые вывернулись чуть ли не наизнанку.

Надо разогнуть медные скрепы! Быстрей! Уж очень забеспокоились осы. Он пробует выковырять вжатые в кожу ремня концы проволочных скобок, они при этом впиваются в пальцы. До чего больно! Настолько больно, что уже кажется, что не больно, и скрепы наконец отгибаются, теперь надо ремень дернуть и, не разглядывая его, бежать от уже построившихся в боевые порядки ос, и он бежит со всех ног со своим трофеем, а за ним зыбким приводным ремнем смерти летят озверевшие осы, но поднявшийся ветерок мешает их погоне, и он уходит от них, и у него есть чем ремонтировать упряжь, а потом поставить лошадь в оглобли…

Если, конечно, удастся ее поймать.

Она вдали и пасется как паслась.

После бегства от взбешенных ос он отсиживается и тяжело дышит. В руке у него приводной ремень и ясно, что он сможет что-то связать, если только ремень будет разрезан вдоль на несколько полосок, но ни ножа, ни ножниц у него нет. Он настолько сбит с толку, утомлен и растерян, что начинает искать несуществующий ножик или ножницы по карманам. Однако ничего такого в карманах, конечно, нет и быть не может. В карманах старых его еще московских штанов обретается обычная сбившаяся к уголкам карманная пыль, слежавшаяся тонкой полоской карманного войлока.

Он бессмысленно разглядывает ее в вывернутом кармане, и случаю угодно, что там обнаруживается мельчайший угловой фрагментик бритвенного лезвия — это он когда-то зачем-то сунул его в карман — он ведь многое хранил на всякий случай, ибо жил в обстоятельстах, когда все может пригодиться. И пригодилось.

Этой частицей лезвия он начинает разделять на полоски приводной ремень. Из-за своей малости карманная находка входит в вещество приводного ремня совсем на чуть-чуть, но ремень ведь собственноручно изготовлен трактористом из чего-то тоже случайного и податливого, так что, если пройти по сделанному надрезу с изнанки и аккуратно с ним совпасть, все получится, но сколько же времени на это уйдет!

Млеют пальцы, держать малюсенький резак и вдобавок нажимать на него, производя при этом все аккуратно ради совпадения с изнаночным надрезом, трудно. Уголочек лезвия выпадает на траву из сведенных пальцев. Разглядеть в траве его невозможно. Но ничего не поделаешь, надо искать. Потом наш старатель отдыхает и, конечно, наблюдает за лошадью. И тут в голову ему приходит, кажется, правдоподобный вариант поимки.

А значит, надо побыстрей закончить разделение тракторного приводного ремня.

«Ты спросил меня, юноша, кто я таков!» — на радостях вспоминает он навязчивую строку своего будущего стихотворения.

«Чем живу я и мыслью какой удручен?» — он уже говорит это радостно, при чем же тут удручение? Это предчувствие, предвосхищение, потому что стихи эти он закончит года через четыре и вот при каких обстоятельствах…

Она тоже писала стихи. И ее стихи ему очень нравились. Они не были похожи на то, что сочинял он сам, хотя писал он стихи, ничем почти не отличавшиеся от тех, какие писали настоящие поэты. В ее стихах все было не общепринятым, а чем-то, о чем вроде бы не стоит говорить, потому что оно находится не на поверхности, а где-то там,