и проявил… мягкотелость. Обстановка, товарищи, напряженная. Обстановка требует от нас — никаких послаблений. Потому и считаю своей и Козырева ошибкой то, что Галкина с корабля не списали. Теперь что? Надо исправлять. Завтра часть экипажа уходит на сухопутный фронт, Галкин тоже направляется, и придется мне с ним там поработать. То, что в море недоработали, подожмем на берегу. Теперь об Иноземцеве. Не раз приходилось слышать: механик у нас толковый, не трожь его. Согласен, что Иноземцев специальность знает. Но можем ли мы мириться с гнилым либерализмом, который он разводит в бэ-че пять? Было указано механику, чтоб не вел неправильных разговоров об отступлении флота, — принял он к сведению? Нет, не принял. Начальнику штаба задал неподобающий вопрос, почему позволили противнику залив заминировать. В разговоре с мотористами мили подсчитывал от Таллина до Кронштадта. Разве так должен в напряженной обстановке вести себя советский командир? Мобилизовывать он должен личный состав. А не вздыхать. Не подсчитывать, сколько миль отступали…

— Да с чего ты взял, что он мили подсчитывал? — спросил Козырев.

— Раз говорю, значит, знаю, — отрезал Балыкин. — Мы крепко помнить должны, как товарищ Сталин сказал: не унывать, не падать духом! Враг не так силен, как изображают некоторые перепуганные интеллигентики. Мы крепко должны принять это к сведению. Каждое слово запомнить. И вы, остающиеся на корабле, всю работу на период зимнего ремонта должны строить на основе…

Ох и ремонтик нам предстоит (думал Козырев), нехватки сплошные, народу остается мало, паек полуголодный…

— …напомнил нам про мужественный образ великих предков, — говорил меж тем Балыкин. — Товарищ Козырев историю флота знает неплохо, вот и надо в плане ему поручить провести беседы с личным составом — о победах русского флота при Гангуте, при Чесме…

Охотно расскажу (подумал Козырев), конечно, вспомнить великие победы надо. Но как непохожа нынешняя морская война на те — шведские и турецкие кампании… В сущности, артиллерийский бой двух эскадр, решавший судьбу войны, ушел в прошлое… Авиация, подводная война… Эскадра обороняет берег…

— …блокадные лишения должны преодолеть. У меня все. Балыкин сел.

— Слово предоставляется товарищу Козыреву, — сказал Уманский.

— Нет, — качнул головой Козырев. — Отказываюсь. Признаю критику в свой адрес, а говорить нечего. Будем работать.

Утром в кают-компании «Гюйса» командиры пьют чай. Балыкин с газетой стоит у карты, прикрепленной к переборке, обводит красным карандашом взятые города.

— Калинин… Клин… Елец… — приговаривает он при этом. — Здорово наши продвинулись. Теперь очередь за Калугой.

— Твоя-то семья не под Калугой? — спрашивает Козырев. — Или под Курском?

— Под Воронежем. Как началась война, я отправил свою команду домой. Вот сюда, в Россошь, — показывает Балыкин на карте. — Мой родной город.

— Правильно. До Воронежа фронт не докатится.

— Никогда не докатится. — Балыкин садится допивать чай. — У меня ведь команда женская. Когда жена вторую дочь родила, я ей говорю: «Ты что это Восьмое марта разводишь?» А жена говорит: «Это хорошо, когда девочки рождаются, — войны не будет…» Да-а…

— Женатики, — усмехнулся Козырев. — На войне холостому легче: никаких забот.

— Заботы, Андрей Константинович, воевать не мешают.

— Сомневаюсь. Мой корабль, мое оружие, моя боевая задача — ничем другим не должна быть занята голова.

— Упрощаешь, командир. — Балыкин взглядывает искоса на Иноземцева. — Что-то механик у нас заскучал. Вот что, Юрий Михайлович, вам поручается в мое отсутствие отмечать на карте наше продвижение. И чтоб аккуратно!

— Есть, — вяло говорит Иноземцев.

Он молчалив сегодня. Ночь плохо спал — не то от простуды, прихваченной вчера при долгой и мучительной на морозе приемке топлива, не то после разговора с военкомом. Вызвал его вечером к себе в каюту Балыкин, поинтересовался, изучил ли он доклад Сталина, потом со знанием дела — как бывший моторист — стал вникать в подробности предстоящего ремонта. Выходило по словам военкома, что он, Иноземцев, плохо своих подчиненных знает и расставил их на ремонтные работы не так, как надо. Что-то осерчал Иноземцев. Прорвалась в нем затаенная обида. «Чем я вам не угодил, товарищ комиссар? — спросил напрямик. — Что вы на меня ополчились?» — «Что за слово употребляете? — нахмурился Балыкин. — Никто не ополчился, а просто я с вас службу спрашиваю». — «Нет, не службу, а что-то еще… Будто в угол меня загоняете». — «Нечего фантазии разводить, механик. Со службой вы более-менее справляетесь, а вот разговоры мне ваши не нравятся». — «Да какие разговоры? Что такого ужасного я сказал?» — «А кто критику разводил, будто немцам не помешали заминировать залив?» — «А что, это неправда?» — «Неправда!» — «Это вы, — разволновался Иноземцев, голос у него сорвался, — вы неправду на собрании сказали, будто я подсчитывал мили…» — «Придержите язык! — Балыкин повысил голос, его нижняя челюсть грозно выпятилась. — Не знаю, кто вам сообщил о собрании…» — «А я не знаю, кто вам про мили сообщил…» — «Вы без году неделя на флоте, Иноземцев, а я десять лет, к вашему сведению…» — «Стаж службы не дает вам права…» — начал было Иноземцев запальчиво, но военком прервал: «И никто меня в неправде попрекнуть не мог! И не сможет, потому что правда у меня! Понятно, нет?» Иноземцев тон сбавил, но упрямства у него не убыло. Наклонил голову по-бычьи, вытянул полные губы дудкой, сказал: «Я не подсчитывал мили. Меня, когда я мотористам объяснял задачу, спросили, сколько миль от Таллина до Кронштадта, и я ответил: двести двадцать. Вот и все. Я должен был не отвечать на вопрос?» — «Должны были ответить, что мили считать — дело штурмана, а вам, мотористам то есть, надо обеспечить безотказную работу двигателей на весь переход, сколько бы миль там ни было». — «Об этом я и говорил, именно об этом, а почему надо уклоняться от простого ответа на простой вопрос… какой-то скрытый смысл в нем усматривать… не понимаю!» — «Не понимаете, потому что… — Балыкин запнулся, будто удержал себя от резкого слова. — Ну вот что, механик. Вы на флоте человек новый, подчиненных никогда не имели и не понимаете еще, какая это сложная вещь. И ответственная. Простые вопросы не всегда просты. А вот гражданку в себе вытравить вам придется. Понятно, нет? С подчиненным личным составом — строго по уставу. Хорошую службу поощрять, с нерадивых взыскивать. А не разводить либерализм, как с Бурмистровым и Гольцевым. Вы же и наплачетесь сами с либерализмом этим…»

Долгий был разговор и неприятный. Вышел Иноземцев из комиссарской каюты с томиком Корабельного устава. Ломило его всего. Зашел к Уманскому, тот ему градусник сунул под мышку, натолок белого стрептоциду и велел втянуть в ноздри. Теперь, за завтраком, вроде бы лучше