Конечно, виновато нечеловеческое напряжение, в котором они жили последние месяцы, а что, если откажут нервы в другой момент, когда любое неосторожное движение, малейшее колебание грозит провалом, смертью, и не одному ему? Хорошо бы одну неделю отдохнуть, — одну неделю спокойной жизни, с книгами, нормальным сном, с возможностью выйти на улицу и пройтись в магазин и купить там хотя бы сто граммов конфет или пару нового белья. Юрка спал, все так же пытаясь спрятать длинные ноги под короткое одеяло. И, глядя на Юрку, на эти нескладные, но уже сильные мальчишеские ноги, он с ужасом почувствовал, до чего мало то «я», которое было им, до чего мало оно и незначительно в происходящем, и, пытаясь взорвать базу, он или останется жить, или погибнет, но все равно не отступится, ведь этого ждут и в отряде, и там, за линией фронта, на Большой земле.

Он едва дождался вечера, Юрка несколько раз спрашивал, что с ним. Он вряд ли слышал его. Он сказал Юрке, что хочет подышать воздухом, приказал ему отсыпаться и через лаз вылез в огород, подошел к темневшему сараю и прислонился плечом к стене. И почувствовал, что она здесь.

— Шура, — позвал он шепотом, идя в полной темноте вдоль стены сарая с вытянутой рукой — он ничего не видел, но она была здесь.

Стена кончилась, он повернул за угол и сразу наткнулся на нее.

— Шура…

Она молчала, несмело ткнувшись лицом ему в грудь, она была без платка, и он тихо поцеловал ее в голову, сжимая за плечи, и понял, что сошел бы с ума, если бы она не пришла.

— Я знал, что придешь, — прошептал он, все так же крепко сжимая ее, целуя в висок, в щеку; она подняла голову, и у него перехватило дыхание; это были ее губы.

— Мама, мамочка, мама, — смешно, с детским восторгом вскрикнула Шура.

— Я тебя люблю.

— Я боялась, что, если не приду, никогда тебя больше не увижу.

— Я тебя люблю.

— Я боялась, — упрямо повторила она. — Я боялась, что больше никогда тебя не увижу.

— Молчи. Ты кого-нибудь любила?

— Нет, никогда.

Она сделала попытку отодвинуться, но он не дал, он еще крепче прижал ее к себе, и она подчинилась.

— После операции вся ваша группа уйдет в лес, в отряд.

— Хорошо.

Ему хотелось все, все знать о ней, как она жила прежде, какие у нее отец с матерью, подруги, и в то же время ему все это было не важно, она стала ему и без того своей. Ему казалось, что у него еще никогда не было такой душевной близости, он попросту не мог отпустить ее даже на минуту; он подумал, что она его не знает, не любит, не чувствует его так, как он ее. И ему стало страшно.

— Я люблю тебя. — Он повторял это без конца, как заклинание, как молитву против всего, что окружало их и грозило, требовало их жизни; она закрыла ему рот ладонью.

— Не надо, хватит, — сказала она, — для одного дня и без того достаточно.

— Шура, я люблю тебя. Сейчас бы очутиться в какой-нибудь сторожке, в лесу и чтобы никаких немцев, никаких людей. И жить там десять дней, месяц, или два, или час. И все бы там было наше — и лес, и сторожка, и ручей.

— Ты, конечно, шутишь? — спросила она с надеждой.

— Конечно, шучу, — сказал он погодя, и они замолчали.

— Пойдем, Шура, — сказал он через силу, — я тебя провожу.

— Что ты? Как можно, сейчас же комендантский час, я дворами добегу.

Она ни разу не назвала его по имени, он только потом это вспомнил, когда она уже ушла.

Вытянув шею, Скворцов старался услышать, как она идет, но она сразу исчезла, растаяла. Скворцов тем же путем вернулся в дом, через люк, в подполье, в каморку без окон. Горела коптилка, Юрка, одетый, сидел, подтянув колени к подбородку, и не глядел на него, в каморке было мутно от копоти, и в горле сразу стало горчить.

— Ты чего не спишь? — удивился Скворцов.

— Я думал, буду нужен, — неохотно отозвался Юрка, упираясь подбородком в колени.

— Ложись, спи, Юра.

Юрка снял сапоги и лег, вытянувшись. Скворцов дунул на огонь коптилки и сразу затих, точно умер. Юрка, прислушиваясь, широко глядел в темноту, он не выдержал и тоже был в огороде; он слышал их разговор и стыдился, что подслушивал, он сейчас плохо думал о Скворцове и, стараясь не признаваться даже себе, мучительно ему завидовал, он никогда еще не испытывал ничего подобного. Юрка не видел Шуры, он пытался представить, какая она. Наверное, очень красивая, если Скворцов из-за нее сам не свой; до сих пор он восхищался Скворцовым и гордился, что они родом из одного села, земляки; ему казалось, что Скворцов в чем-то предал его сейчас: они должны выполнять большое, важное дело, а тут — какая-то девчонка. Перед самой войной, окончив девятый класс, сдав последний экзамен, он всю ночь не спал и тоже целовался с одной девчонкой, Сазоновой Люськой из 9-го «Б», она на год его старше, но это не было похоже на то, что он слышал.

— Юра, ты спишь? — услышал он голос Скворцова и не отозвался.

10

На следующую ночь, ветреную и темную, Юрка, Скворцов и Веретенников долго ползали вокруг базы, стараясь двигаться с подветренной стороны. Они несколько раз переползали полотно железной дороги, спустились в овраг. Они притирались к местности, как сказал Веретенников, а потом, после полуночи, в овраге к ним присоединились еще двое: маленький веснушчатый Коля Зубков, Юрке ниже груди, а второй — пожилой и молчаливый Афанасий Синицын, Веретенников называл его по имени и отчеству — Афанасием Федоровичем, он почти не разговаривал, но Веретенников больше всего обращался к нему, уточняя подробности. Часа в два ночи паровоз протащил на базу два десятка цистерн, он долго пыхтел перед проходной, солдаты с карманными фонариками осматривали каждый прицеп, каждое колесо, на паровозе время от времени травили пар; в другие ворота несколько раз въезжали и выезжали приземистые авиационные бензозаправщики с притушенными фарами; они заправлялись у подземной насосной станции в стороне от резервуаров, другая насосная станция перекачивала горючее из цистерн; база жила незаметной напряженной жизнью.

— Базу строили пленные из глуховского концлагеря, работы закончились три месяца назад, — сказал Синицын. — Потом их всех — две тысячи триста человек — уничтожили, вон в лесу, в десяти километрах отсюда, говорят, в это лето там не селились даже птицы, воздух был отравлен разложением.

— При жизни человек гуляет, после смерти воняет, — неожиданно сказал Коля Зубков.

Юрка удивленно поглядел на него, а Веретенников сквозь зубы выругался.

— Все стихи сочиняешь, Зубков, лучше о деле подумай.

Они осторожно отползли назад и подползли к базе с другой стороны, сделав большой, километра в три, круг, стараясь все запомнить и привязать местность к плану, над которым каждый из них корпел не одни сутки. Юрка никого не знал, можно сказать, кроме Скворцова; сейчас он был захвачен общностью со всеми этими людьми и близостью с ними; после неожиданной вспышки отчуждения к Скворцову ему было стыдно, и больше всего стыдно, потому что он так и не признался, что подслушивал, и презирал себя за это.