Мы входим. На диване в цветочек спит бабушкин друг Фил. Перед ним стоит огромный телевизор, где на полной громкости идет баскетбольный матч.

Бабушка касается моих волос. Они сейчас до плеч. С лета я не стриглась.

– Раньше были короче, – говорю я. – А теперь серединка на половинку.

– Сейчас лучше. Боб был просто ужасный! – говорит мама.

– Мам, но это был боб, а не ирокез.

– Я знаю, что это было. Но ты выглядела как мальчишка.

Я поворачиваюсь к бабушке.

– Мама перенесла какую-то детскую травму из-за стрижки? Она все никак забыть об этом не может.

Бабушка всплескивает руками.

– Знаешь, Элли, возможно, ты права. Когда ей было десять, она посмотрела «Ребенка Розмари»[41] и умоляла меня сводить ее в детскую парикмахерскую. Она заставляла отстригать волосы все короче и короче, пока совсем ничего не осталась, и, когда мы выходили, чья-то мама показала на нее, сказав своему сыну: «Не подстричь ли нам и тебя как этого милого мальчика?» Она с улыбкой смотрит на маму. – Эл, я и не знала, что ты так из-за этого расстроилась.

– Я не расстроилась, мама, потому что этого не было. Я не смотрела этого фильма. А если бы и смотрела – он совершенно не подходит для десятилетнего ребенка.

– Я могу показать фотографии!

– Нет необходимости.

Бабушка осматривает мамину голову.

– Знаешь, может, тебе снова попробовать сделать пикси? Мне кажется, ты не меняла прическу с тех пор, как Клинтон стал президентом, – бабушка снова ехидно ухмыляется.

Мама касается рукой волос – они у нее прямые, каштановые, собраны в низкий хвост – и как будто бы становится еще на пару сантиметров ниже. Бабушка решает на этом оставить ее и тащит меня в кухню.

– Печенья хочешь? У меня есть макаруны.

– Макаруны – это не печенье, бабуль. Это кокосовые заменители печенья. Они отвратительны. – Во время Пасхи у бабушки ничего мучного в доме нет.

– Тогда посмотрим, что есть еще, – я иду за ней в кухню. Она наливает мне диетического лимонада. – Твоей маме так сложно приходится, – говорит она. Когда мама не рядом, бабушка относится к ней с сочувствием, даже почти защищает, как будто это я на нее наезжала.

– Не понимаю. Она же забот не знает.

– Забавно, она то же самое говорит о тебе и считает, что ты неблагодарна, – бабушка проверяет духовку. – Ей сложно приспособиться к твоему отсутствию. У нее, кроме тебя, ничего нет.

Мне становится нехорошо. Я снова расстраиваю маму.

Бабушка ставит передо мной тарелку этих кошмарных мармеладок, перед которыми я никогда не могу устоять.

– Я говорила ей, что надо завести еще одного ребенка, чтобы было чем себя занять.

Я делаю глоток лимонада.

– Ей сорок семь.

– Можно усыновить, – отвечает бабушка, махнув рукой. – Какую-нибудь сиротку из Китая. У Люси Розенбаум теперь очень симпатичная китайская внучка.

– Бабушка, это же не собаки!

– Знаю. Но можно взять сразу постарше. Была бы настоящая мицва[42].

– Ты маме это говорила?

– Конечно.

Бабушка всегда поднимает такие темы, которые больше никто в нашей семье не затрагивает. Например, она зажигает свечку в тот день, когда у мамы много лет назад случился выкидыш. Это тоже сводит ее с ума.

– Ей же надо чем-то заняться, если она не собирается работать, – говорит она, бросая взгляд в сторону гостиной. Мама с бабушкой ругаются из-за этого. Однажды она даже прислала маме вырезку из журнала о том, в каком затруднительном положении оказываются бывшие жены врачей после развода. После этого они несколько месяцев не разговаривали.

Мама входит в кухню. Смотрит на мармеладки.

– Мам, не могла бы ты ее нормальной едой накормить?

– Ой, сбавь обороты. Она и сама поесть может. Ей уже девятнадцать лет, – подмигнув мне, бабушка поворачивается к маме: – Ты не достанешь нарезку?

Мама лезет в холодильник.

– А где грудинка? Уже почти два. Скоро пора ставить.

– Да уже печется, – отвечает бабушка.

– Во сколько ты поставила?

– Не переживай. Я в газете отличный рецепт вычитала.

– Так когда поставила? – Мама заглядывает в духовку. – Небольшая. За три часа должна успеть. И надо в фольге запекать. К тому же у тебя температура слишком высокая. Грудинка готовится на медленном огне. Мы начнем в пять? Ты во сколько поставила?

– Не беспокойся об этом.

– Мясо будет жесткое.

– Я тебя на твоей кухне учу готовить?

– Да. Постоянно. Но я тебя не слушаю. И скольких отравлений мы благодаря этому избежали?

– Хватит острить.

– Я, пожалуй, пойду переоденусь, – объявляю я. Но на меня они обе уже не обращают внимания.

Я захожу в гостевую комнату – там уже прячется папа, он задумчиво смотрит на футболку для гольфа.

– Как ты думаешь, есть шансы сбежать на один раунд?

– Сначала тебе придется наслать чуму на Фараона. – Я выглядываю из окна, смотрю на серебристо-синюю полоску моря.

Папа убирает футболку в чемодан. Как быстро мы ей поддаемся. Этот Седер для папы ничего не значит, он даже не еврей, хотя отмечает с мамой все праздники. Бабушка типа разозлилась, когда мама с ним обручилась, но после смерти дедушки сама начала встречаться с Филом, а он тоже не еврей.

– Да я просто пошутила, – неискренне говорю я. – Почему бы тебе просто не собраться да не пойти?

Папа качает головой:

– Маме нужна поддержка.

Я фыркаю: как будто маме хоть что-то хоть от кого-то нужно.

Папа предпочитает сменить тему:

– Мы в прошлые выходные Мелани видели.

– Да, правда?

– Ее группа неделю выступала в Филадельфии, так что она в кои-то веки объявилась.

Она теперь в какой-то группе? Ей уже можно становиться Мел 4.0, а я для надежности должна оставаться собой? Я натянуто улыбаюсь папе, делаю вид, что я в курсе.

– Фрэнк, я никак не могу найти блюдо для Седера! – кричит бабушка. – Я доставала его почистить.

– Вспомни, где ты видела его в последний раз, – советует папа. Потом, глядя на меня, легонько пожимает плечом и идет помогать. Когда блюдо находится, он помогает бабушке достать посуду для сервировки, потом я слышу, как мама рекомендует ему составить компанию Филу, так что папа садится на диван и смотрит баскетбол, пока тот спит. Вот и весь гольф. Я выхожу на балкон, где смешиваются звуки маминого с бабушкой спора и матча по телику. Мне кажется, что моя жизнь мала мне до зуда, как будто бы слишком тесный шерстяной свитер.