– Я, Леночка, – говорит из кухни старуха Лене, которая так, видимо, и не решилась подойти к соседке, а стоит растерянно посреди коридора, – самая счастливая старуха на земле, и Иван Михайлович тоже у меня будет счастливый, даже если нам осталось жить на этом свете три дня.

И соседка тряхнула седой головой.

– Господи! – говорит бабушка матери, как-то сразу рухнув на стул. – Господи. Да что же ему еще надо в жизни?

– Любви! – с издевкой, каким-то не своим голосом говорит мать. – Молодости! Разнообразия… Ладно… Я чего пришла? Я думала: смогу я сюда вернуться, под эту крышу? Поняла: не смогу! А была такая идея… Ленку в охапку и к тебе. Уйти из судей… Куда-нибудь юрисконсультом. А он пусть живет! Нет! Не могу. Я его люблю! Люблю, как в молодости не любила… Мне кажется, что я только сейчас это поняла…

– Боже мой! – шепчет бабушка. – Хочешь, я с ним поговорю? Да может, на него наговорили? Да может, он запутался? Мужчины же слабые, взяла его какая-то в оборот, ну а ты в другой возьми… Ты-то ее знаешь?

– Ленкина учительница музыки.

– Ой! – говорит бабушка. – И она знает? – Бабушка показывает на коридор.

– Еще чего! Убила бы, если бы кто ей сказал. Вот так меня разрезали. – Люба рукой делит себя пополам. – Вот так!

– Доченька ты моя! – шепчет бабушка. – Ты такая красивая, такая умная…

– Все! – сказала Люба. – Успокойся. Я успокоилась. Спасибо твоему чаю. А тебя прошу: не ходи к нам какое-то время. У нас тиф. Сыпняк. Карантин. Елена! – кричит Люба в коридор. – Домой идем!

– Но как же я буду знать? – спрашивает бабушка.

– Буду сама приходить. Пить чай… Я уже знаю, что делать. Не надо ничего делать. Зря я тебе сказала… Все будет о'кей, мама! Уверяю тебя. – Люба целует мать. – Я не отдам его, мама. Все стерплю, не отдам. – Потрясенно: – Сколько людей развела, а не знала, как это бывает…

В большом зеркале парикмахерской отражается преображенное новой прической лицо матери.

– Совсем другая женщина, – говорит ей молоденькая парикмахерша.

Мать выходит из лифта на площадку своей квартиры. В руках у нее яркий целлофановый пакет.

– Никто вас не выпишет из вашей квартиры, – громко повторяет она старушке в лифте, которая слушает ее жадно и держит дверь. – Никто! Нет такого закона. Это я вам говорю вполне официально. Можете на меня сослаться.

– А они говорят, – шепчет старушка, – что права у меня нет…

– Есть у вас право! Пришлите вашего сына ко мне, я объясню его права и обязанности.

– Спасибо, дорогая! Дай Бог тебе здоровья!

Уехал лифт. Вздохнула мать, подошла к своей двери. Открыла ее – и это уже сильная, даже слегка дерзкая женщина.

– Никакой отрицательной информации! – Люба говорит это с порога и, сбросив туфли, прямо в чулках бежит к телевизору. – Устала от трагедий!

Телевизор с каким-то стреляющим звуком выключается.

– Дурак громкий! – говорит она ему. – Помолчи!

Она нетерпеливо рвет пакет и достает красивый, прямо-таки вызывающий халат и тут же натягивает его на себя.

– Отец в ванной? – кричит она дочери.

– Где же еще быть отцу? – слышим мы голос Лены, а потом и она сама появляется на пороге.

– Вот это да! – говорит она, глядя на мать.

– А ты что думала? Отец давно в ванной?

– Месяца два, – отвечает Лена.

Мать смотрит на нее с иронией.

– Это что за ответ?

– Точный ответ.

– Постучи ему.

Лена подошла к ванной и ногой стучит в дверь.

– Я уже! – кричит отец.

Когда он выходит из ванной, к нему навстречу, как сюрприз, в красивом шелковом халате, в новой прическе является мать. С ворота на спину свисает ценник. Она хороша сейчас, только глаза, как она ни старается это скрыть, у нее немножко тревожные.

Лена тоже смотрит на отца и видит, что он не замечает ни прически, ни халата, хотя это трудно не увидеть. Ждущие глаза жены и дочери он воспринимает как осуждение.

– Ну что? – говорит он раздраженно. – На пять минут нельзя задержаться в ванной? Напор воды еле-еле…

Капрал обнюхивает пахнущий чем-то чужим халат. И тогда до отца доходит, что у жены и прическа, и обновка.

– Тебе идет, – говорит он без выражения. – Это твой цвет.

Лена подошла и ножницами отстригла ценник.

…Они так молча, отъединенно сидят за столом, что мать не выдержала, включила маленький приемник. Зазвучала музыка, та самая, которую Лена уже слышала. Именно ее играла Ольга Николаевна, когда Лена стояла под дверью. Девочка скривилась, как от боли.

– Ешь, не кривись, – машинально сказала мать, а потом, будто вспомнив, четко, бесстрастно добавила: – Кстати… Я оплатила музыку. Скажешь это Ольге Николаевне.

– Не пойду на музыку! – в отчаянии закричала Лена.

– Скажи ей ты! – говорит Люба отцу. – Скажи!

– Ольга Николаевна, – он с трудом произносит имя, – говорит, что у тебя способности… Ты пять лет занималась. Глупо бросать.

Он говорит это тускло, глядя в тарелку.

Ах, эта музыка, эта проклятая звучащая музыка. Лена с силой переключила диапазон. Четкий бесстрастный голос передавал какую-то цифровую сводку.

– Ну, знаешь, – сказала мать, – поверни обратно. Цифры мы не слышали.

Лена нажимает как попало на клавиши, и снова врывается та музыка.

– Я не хочу есть! – говорит Лена, отодвигая табуретку.

– Садись за пианино, – командует мать.

– Сказала же! – кричит Лена. – Сказала же! Не сяду! Не хочу! Не буду!

– Я на капризы твои сроду внимания не обращала, – сухо сказала мать. – Могла бы уже знать. Она не хочет! А чего ты вообще хочешь?

Лена выбежала в коридор. Нотная папка стояла на полу, прижавшись, к ящику с обувью. Она пнула ее ногой, потом решительно подошла к двери и вставила пальцы в притвор.

Отец и мать держат ее руку под холодной струей воды. Брызги летят во все стороны и на их лица, и уже не поймешь, у кого это брызги, а у кого слезы.

Потом оба сидят у Лениной кровати.

– Дурочка ты моя! – нежно говорит мать. – Ну не хочешь – не надо. Подумаешь, музыка… Не грамота. Правда, папа?

Лена смотрит на отца.

– Вопросов нет, – отвечает отец.

– Но я же способная, – говорит Лена, которой хочется ясности и правды во всем!

– О Господи! – уже заводится мать. – Тогда занимайся… Целы твои пальцы. Тут ведь, понимаешь, третьего не дано. Или – или. Все! Спи! У меня завтра сложное дело. Мне надо подготовиться.