Затем Поцци вторично отправился в клинику Мэйо, чтобы провести три дня в компании двух братьев и их девяностолетнего отца. По возвращении в Нью-Йорк он наконец-то познакомился с Алексом Каррелем – пять лет назад они разминулись в Монреале. Теперь Каррель работал в лаборатории на верхнем этаже Рокфеллеровского института на Восточной Шестидесятой улице. Тридцатишестилетний мужчина, невысокий, загорелый, лысеющий, он был «гладко выбрит по американской моде» (это наглядное трансатлантическое различие зафиксировано во втором издании альбома Феликса Потена «Современные знаменитости»: каждый из двадцати представителей французской медицины щеголял растительностью на лице). По воспоминаниям Поцци, Каррель напоминал «одного из тех приземистых итальянских священников, с которыми я сталкивался в Риме и Венеции».

Зато увиденное в лаборатории Карреля ничем не напоминало о католичестве: собака с перевязанной шеей – сонные артерии были удалены и заморожены для последующих пересадок; две собаки, каждая с пересаженной от третьего животного передней лапой; еще пара собак – с пересаженными друг от друга почками. Была там и собака, у которой изъяли левую почку, чтобы в течение часа выдержать этот орган в растворе Локка, вживить обратно, а потом окончательно удалить правую почку; и что поразительно: собака не только выжила после этих манипуляций, но впоследствии еще и принесла одиннадцать щенков. Каррель продемонстрировал Поцци свою методику венесекции, пережатия и сшивания сонной артерии; наложение швов выполнялось с помощью китайской шелковой нити и тончайших игл; нормальное кровообращение восстанавливалось сразу после снятия зажимов.

Никогда, ни в одной из поездок Поцци не видел (и даже не слышал) ничего подобного. Если импульс к совершенствованию его хирургических методов дала Франко-прусская война, то для Карреля стимулом профессионального роста было событие более позднее: убийство в Лионе президента Франции Сади Карно в июне 1894 года. Во время публичных торжеств Карно получил ножевое ранение от анархиста-итальянца и на следующий день скончался от потери крови. Смерть его была неизбежной: медицина не располагала средствами восстановления рассеченных кровеносных сосудов. Тогда-то Каррель и начал экспериментировать: при помощи тонких стержней из растворимого жженого сахара он фиксировал артерию и накладывал шов мельчайшими стежками вышивальщика. На собаках такое удавалось – должно было сработать и на человеке.

Притом что Каррель с головой ушел в науку, он совершенно не заботился о публикациях. Мгновенно оценив практическую значимость его исследований для всего человечества, Поцци предложил Каррелю свои услуги в оформлении результатов. Через две недели после возвращения в Париж он уже выступает в Медицинской академии с научным сообщением, озаглавленным «Новые эксперименты доктора Алексиса Карреля в области сшивания кровеносных сосудов, пересадки органов и аутотрансплантации конечностей». Сообщение это, принятое с вежливым равнодушием, было тем не менее опубликовано в «Ла пресс медикаль». В свои шестьдесят два года Поцци осознал, что его поколение уже сказало свое слово в науке и теперь будущее за теми, кто вдвое моложе. Бескорыстно, не раздумывая, он сделался проводником идей Карреля.

Пусть Каррель походил на типичного итальянского священнослужителя, но Ватикан вряд ли благословил бы его на такие опыты; да и читатели «Либр пароль» в большинстве своем не высказывали одобрения. А Поцци, не желая оставаться сторонним наблюдателем и ретранслятором новых достижений, провел ряд собственных экспериментов. В своих исследованиях и гипотезах они с Каррелем усматривали только служение науке и – в отдаленной перспективе – облегчение человеческих страданий. Такой взгляд разделяли не все, взять хотя бы писателя-католика Леона Блуа. В дневниковой записи, сделанной в мае 1913-го (через год после вручения Каррелю Нобелевской премии), Блуа свидетельствует, что Поцци сумел на протяжении года и двух месяцев сохранять живыми ткани куриного сердца. При этом литератора волнуют отнюдь не нравственные и не научные, а исключительно теологические аспекты указанного эксперимента. «Смерть будет побеждена, – предрекает он, – и люди станут жить вечно. Но что произойдет в тот день, когда Господь решит призвать к себе души всех тех, у кого мы черпаем духовные силы? Эти тела будут жить дальше, лишенные всякой настоящей жизни, и мир заполонят автоматы».

1. В дневнике Поля Лёто есть история, рассказанная его другом, писателем по имени Жорж Дюамель. В 1906 году Дюамель стоял у истоков создания утопической артели молодых литераторов и художников под названием «Аббатство Кретей». С целью финансовой поддержки этого сообщества было учреждено издательство, которое предлагало свои услуги разным знаменитостям. Монтескью благородно согласился на выпуск одного из своих сборников, но издатели «по причине частых требований графа о переделках не раз вынуждены были начинать все сначала и в итоге остались вовсе без средств». Тогда граф самолично наведался в коммуну и приметил старинный гобелен, изумительно красивый, но с дефектами. «О, это ваш коврик? Дайте-ка сюда, я закажу для вас его реставрацию». Монтескью забрал с собой эту вещь, и больше ее никто не видел.

2. Леон Блуа, чудаковатый и вечно сидевший на мели, вспоминает в своем дневнике, как пытался продать Монтескью пятьдесят писем Барбе д’Оревильи. На первоначальное предложение граф не ответил; тогда Блуа отправил ему второе послание, на сей раз написанное по-латыни, рассчитывая таким образом сдвинуть дело с мертвой точки. Это ему удалось – в том смысле, что Монтескью вскоре ответил: «Нет». Однако Блуа вынашивал и другие планы: он занимался иллюстрацией рукописей и предложил за год оформить художественными миниатюрами одно из произведений Монтескью. Каким-то чудом он даже сумел проникнуть в дом графа. Монтескью отказался его принять, но Блуа успел оглядеться и решил, что «вся обстановка и декор так и просятся на фото из серии „Великие писатели у себя дома“». Упрямец Монтескью так и не повелся на задумки Блуа и со временем разорвал с ним знакомство письмом из Швейцарии. Блуа с обидой отмечал, что на конверте было недостаточно почтовых марок; в результате ему самому пришлось доплатить пятьдесят сантимов – и ради чего: чтобы только получить грубую отповедь.

В 1920 году Поцци отправился в самую длительную из всех своих поездок: правительство командировало его на два месяца в Аргентину и Бразилию для ознакомления с больницами, поликлиниками и прочими медицинскими учреждениями. Все увиденное произвело на него огромное впечатление. В поддержку своего принципа «шовинизм – одна из форм невежества» он подчеркивает, что современные больницы Буэнос-Айреса оснащены медицинской техникой от «французских, немецких, швейцарских и американских производителей». «Столь трезвая эклектика поразительна и чрезвычайно характерна для разумного патриотизма этой молодой нации. В своем стремлении к вершинам ее специалисты выбирают лучшее везде, где только можно, не позволяя узколобому национализму заслонить то ценное, что имеется за рубежом».