Ненавидела за то, что все ее героические усилия простить, по-доброму расстаться с Тбилиси были опрокинуты этим вечером. Он не подхватил эстафету примирения, не позвонил. Эстафетная палочка упала в грязь. Хотя почему в грязь? В Тбилиси сухо. Там вместо снега в этом году упала она – московская дамочка.

Шла по Тбилиси и понимала, что исчерпала этот город. Ей больше здесь нечего делать. Круг замкнулся: она улетает тем же рейсом, что и в прошлый раз. Но тогда он умолял о возможности проводить ее, а сейчас она будет доживать до утра одна.

Возвратится в свой мир. В аэропорту ее будет ждать муж, без опоздания. Надежный и честный. А может, вся эта история была послана ей для того, чтобы она оценила свое счастье?

Уже сидя в самолете, вспомнила дорогу сюда. Как чистила зубы и красилась в туалете, когда самолет пошел на посадку. Как будто в другой жизни было. За неделю она прошла путь, на который у других уходит жизнь: любила, страдала, прощала, ненавидела, надеялась. Пожалуй, финальной нотой стала брезгливость. Зашла в дьюти-фри. Содрогнулась от всего, что увидела. В ее доме никогда не будет ничего, что напомнит Грузию: никаких тарелочек, магнитиков, специй. Его коньяк оставила в гостинице. Не домой же везти.

У них с мужем есть что выпить. И в этом будет ее ответ: она сядет в кресло, муж – у ее ног, и они выпьют в тишине и покое, согреваясь у камина. И пусть далеко-далеко, за четыре тысячи километров, кто-то гасит вражду в своем доме, изживает обиды. Ее это больше не касается. Ей все равно. Он не заслуживает ненависти. Только равнодушие. Но к нему еще надо прийти. А пока болит.

В самолете она уснула – сразу, еще до взлета. Просто рухнула в сон. Проснулась уже в Москве. С ощущением, что все поняла. Так бывало и прежде. В сложные моменты, когда мозг плавился от неразрешимых вопросов, она вдруг однажды просыпалась с чувством, что знает ответ.

В этом нет мистики. В обычной жизни сознание оберегает от удара. Если правда очень колкая, то мозг обязательно извернется и подстрахует, призывая на помощь чувство юмора или возводя страховочную линию обид. А во сне разум отключается. И тогда наступает момент истины.

На этот раз истина была простой: она действительно была ему никем. И он не говорил про жену не потому, что не знал, как сказать. Просто зачем обсуждать что-то важное с совершенно посторонним человеком. И ласковые слова писал, не придавая этому значения. Она была ему не нужна, совсем. Он ее не понимал. Даже когда она сказала, что «проиграла», он не понял. А это было как в стихах Ахмадулиной: «Вся наша роль – моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко». Это была не их история, хоть и грустная, а только ее. Он не виноват, что она ему – чужая. А она ошиблась, приняв его за своего. Это ее ошибка. «Вся наша боль – моя лишь боль. Но сколько боли. Сколько. Сколько». Кажется, это из «Служебного романа». А у нее и был – служебный роман. И он закончился.

Дома она заглянула в холодильник и поняла, что ее ждали. Стояла любимая фаршированная рыба. Она сейчас поест, выспится и будет учиться жить, забыв о нем. И когда-нибудь у нее это получится.

Каждый раз, заходя в почту, она делала глубокий вдох. Ждала и боялась вестей от него. Уговаривала себя, что та история закончилась, но надеялась на продолжение. И когда письмо пришло, ей стало страшно, как будто опять предстоит вытерпеть боль. Она не ошиблась.

Его письмо заканчивалось: «Ты нужна мне!» Это уже за пределами добра и зла. Человек, который принес ей столько страданий, который не нашел смелости объясниться и бегал от нее, вышел на связь, как только она отъехала на безопасное расстояние.

Он ни словом не обмолвился о случившемся. Ждет, когда рана не просто затянется, а рубец появится, омертвеет, полностью пропадет чувствительность. Письмо было совсем пустое: «Желаю добра, будь умницей». Наркотик не подействовал. Она «убила» письмо не назло, не в раздражении, а просто так, наводя порядок в почте.

…Все-таки хитро мы устроены. До конца кувыркаемся в своих фантазиях, расписываем роли: обольститель, герой-любовник, мачо, подонок (примерно в такой последовательности меняются амплуа). Но проходит время, и, устав играть, признаем: не было ничего, ну то есть вообще ничего. Мы втянули в эти игры совершенно невинных людей только потому, что не поняли вовремя: внутреннее не лечится внешним.

Она поняла это вдруг. Вообще самое важное она понимала именно «вдруг». Не потому что кто-то сказал ключевую фразу для отгадки ее внутреннего ребуса. И не потому что прочитала умную книжку. Это вообще исключено. Чужой опыт только запутывал ее, создавал помехи для понимания чего-то важного, что уже вызревало в ней. Просто вдруг, в один миг наступало прозрение: секунду назад не знала, а тут – знает нечто как истину. И ничего за эту секунду с ней не произошло. Просто тряслась в метро. И где-то в районе метромоста он, тбилисский герой-искуситель-сволочь-любимый, был реабилитирован. Полностью. Не прощен, а реабилитирован, потому что простить – это все же признать виновным.

Забавно: поезд выскакивает из тоннеля, из темноты. Ничего не предвещает, и вдруг – свет, река. Дети меняют позу, разворачиваются к окну, пачкая соседей обувью… Она видела эту сцену каждый день. И синхронно с вагоном выскочила из своего тоннеля, из того состояния, которое не проходило после Тбилиси: мрака, обиды, жалости к себе, припадков возвеличивающей готовности простить. Стало светло и свежо, появился воздух. Все-таки есть в этом совпадении какая-то эстетика. Она давно знала, что любая правильная мысль – красивая. И нуждается в эстетическом антураже. Ее мысль обволакивалась картинкой реки и простором. Потому что была верной.

В ее жизни что-то надломилось: то ли цель пропала, то ли паника возраста началась, то ли дефицит эмоций случился – не важно что. И она открыла ворота в свою жизнь для новых людей, событий, чувств. Широко открыла, нараспашку. Сделала это незрело, не понимая ни причин случившегося, ни новых желаний. Вот он и зашел. Проходил мимо и зашел. Хорошо еще, так получилось: мог бы кто и на танке въехать, вообще все разворотить. Она сама начала игру под названием «посторонним вход разрешен». Это все равно что открыть калитку, а потом кричать на козла, что он съел твою капусту.

Она поняла и про письма. Какая глупость искать в них доказательства того, что это не была дружеская переписка. Совершенно не важно, что это было для него. Важно, что это значило для нее. Ведь если бы он написал фразу: «Идет дождь», а потом поставил многоточие, то она читала бы исключительно это многоточие, в нем бы видела суть письма. Буквально, открывала бы письмо и медитировала над многоточием. Любую недосказанность, туманность она трактовала в свою пользу. А тумана было много хотя бы потому, что на русском он писал с трудом. И то, что он не подхватывал ее мысли, не реагировал на ее настроения, списывалось на языковые трудности. Она упорно не хотела признавать выдуманность этой истории. По ее огороду топтался случайный прохожий, а она обрядила его в рыцарские доспехи. И еще повезло, что он оказался настолько неадекватен этому образу. Ну то есть абсолютно. Иначе все тянулось бы дольше, уходило бы глубже и разрыв был бы больнее. А так – больно, но терпимо. Он – слабый, не очень умный и трусоватый мужчина. Таких большинство. И это не значит, что они – плохие люди. Просто – такие. Это накладывает ограничения на общение с ними, не более. Например, таких не берут в космонавты. Она не брала таких в друзья, не выходила за таких замуж и даже избегала заводить приятельские отношения. Но тут ворота распахнулись, и он вошел. А дальше она все сделала сама. Игра ее воображения привела его к выигрышу.