Недели через две он спросил у надзирателя, для чего предназначаются эти прямоугольники.

— Ну, уж ты-то должен знать, двести сорок седьмой, уж ты-то должен знать.

Джордж попытался вспомнить, где он прежде мог видеть что-либо подобное. Когда стало ясно, что он действительно не понимает, надзиратель взял два законченных прямоугольника, приподнял их к подбородку и начал открывать и закрывать рот, чавкая и хлюпая.

Джордж окончательно встал в тупик.

— Боюсь, я не знаю.

— Ну давай же! Сейчас дойдет! — И он начал чавкать все громче и громче.

— Не догадываюсь.

— Торбы для лошадей, двести сорок седьмой, торбы для лошадей. В самый раз, ведь ты-то в лошадях знаток.

Джордж оледенел. Надзиратель знает, они все знают. Они говорили об этом, отпускали шуточки.

— И их делаю только я?

Надзиратель ухмыльнулся.

— Не считай себя таким уж особенным, двести сорок седьмой. Ты плетешь, ты и еще десяток других. Некоторые их сшивают, некоторые вьют веревки, чтоб обвязывать лошади голову. Некоторые соединяют все воедино. А некоторые пакуют их для отправки.

Нет, он не был особенным. Это служило ему утешением. Он был просто заключенным среди заключенных, работал, как работали они. Кем-то, чье преступление было не более пугающим, чем многих других; кем-то, кто мог выбрать, как вести себя: хорошо или скверно, но в реальности своего положения не имел никакого выбора. Даже солиситор не был особой редкостью, как указал начальник тюрьмы. Он решил оставаться нормальным, насколько позволяли обстоятельства.

Когда ему было сказано, что в изоляции он пробудет шесть месяцев вместо только трех, Джордж принял это спокойно и даже не спросил о причине. Собственно говоря, он считал, что «ужасы одиночного заключения», о которых твердили газеты и книги, были сильно преувеличены. Он предпочитал отсутствие всякого общества присутствию дурного. Ему по-прежнему разрешалось обмениваться словами с надзирателями, капелланом и начальником тюрьмы при его обходах, пусть даже ему приходилось ждать, чтобы они заговорили первыми. Он мог пользоваться своим голосом в часовне, чтобы петь псалмы и произносить отзывы. А во время прогулок обычно давалось разрешение разговаривать, хотя найти взаимоинтересную тему с субъектом, который шагает в пару с вами, не всегда так уж просто.

Сверх того в Льюисе имелась превосходная библиотека, и библиотекарь приходил дважды в неделю забирать книги уже прочитанные и пополнить его полку. Ему разрешалось брать одну книгу «образовательного назначения» и одну «библиотечную» книгу в неделю. Под «библиотечной» книгой, как он узнал, подразумевалось что угодно — от бульварного романа до произведений классиков. Джордж поставил себе задачу прочесть все шедевры английской литературы и истории значительных наций. Естественно, ему разрешалось держать в камере Библию, хотя он все больше убеждался, что после четырех часов возни с доской и пряжей каждый день его манили не звучные кадансы Святого Писания, а следующая глава сэра Вальтера Скотта. По временам, запертый в своей камере, читая роман в полной безопасности от остального мира, краешком глаза замечая яркую расцветку своего постельного пледа, Джордж испытывал ощущение упорядоченности, почти граничившее с удовлетворением.

Из писем отца он знал, что его вердикт вызвал общественное возмущение.

Мистер Вулес встал на его защиту в «Истине», и собираются подписи под петицией, которую организует мистер Р. Д. Йелвертон, прежде председатель Верховного суда Багамских островов, а теперь подвизающийся в Темпле. Подписей набиралось все больше, и уже многие солиситоры в Бирмингеме, Дадли и Вулвергемптоне выступили в его поддержку. Джордж был тронут, узнав, что среди подписавших были Гринуэй и Стентсон, они всегда были хорошими ребятами, эти двое. Расспрашивались свидетели, о характере Джорджа собирались отзывы его школьных учителей, коллег-юристов и членов его семьи. Мистер Йелвертон даже заручился письмом сэра Джорджа Льюиса, величайшего адвоката по уголовным делам тех дней, содержащим его взвешенное мнение, что осуждение Джорджа было неоспоримо безосновательным.

Видимо, в его пользу были сделаны какие-то официальные шаги, так как Джорджу разрешили получать больше сведений касательно его дела, чем полагалось обычно. Он прочитал несколько показаний в свою пользу. В том числе лиловую копию письма брата его матери, дяди Стоунхема из «Коттеджа» в Мач-Уэнлоке. «Что бы я ни видел сам и ни слышал о моем племяннике (пока не начали распространяться эти гнусности), я всегда находил его отзывчивым и слышал, что он отзывчив и умен». Что-то в этом подчеркивании глубоко тронуло сердце Джорджа. Не похвалы ему, которые его смутили, а подчеркивание. И вот опять: «Я познакомился с мистером Идалджи, когда он был священником уже пять лет, и другие священнослужители отзывались о нем очень хорошо. Наши друзья в то время, как и мы сами, считали, что парсы очень древняя и высококультурная раса, обладающая разными высокими качествами». И еще в постскриптуме: «Мои отец и мать дали свое полное согласие на этот брак, а они питали глубочайшую привязанность к моей сестре».

Как сын и как заключенный Джордж не мог не растрогаться до слез, читая эти слова; как юрист он сомневался, что они произведут хоть малейшее впечатление на того чиновника министерства внутренних дел, кому в конце концов может быть поручено заняться петицией. Он одновременно ощущал и прилив безудержного оптимизма, и полное смирение со своей судьбой. Какая-то его часть хотела остаться в камере, плести торбы и читать произведения сэра Вальтера Скотта, простужаться, когда его стригли в морозном дворе, и снова слышать старую шуточку о постельных клопах. Он хотел этого, так как знал, что, вероятнее всего, такая судьба ему суждена, а наилучший способ смириться со своей судьбой — это желать ее. Другая его часть, желавшая обрести свободу завтра же, желавшая обнять мать и сестру, желавшая публичного признания, что над ним сотворили величайшую несправедливость, — этой части он не мог дать воли, так как результат мог обернуться для него величайшей болью.

А потому он постарался хранить стоицизм, когда узнал, что собрано уже десять тысяч подписей, возглавленных председателем Юридического общества, сэром Джорджем Льюисом и сэром Джорджем Берчвудом, кавалером ордена Индийской империи, признанным авторитетом в области медицины. Подписались сотни солиситоров, и не только в Бирмингеме и его окрестностях, а также королевский адвокат. Члены Парламента — включая и представителей Стаффордшира — и просто граждане всех политических оттенков. Были собраны показания под присягой у свидетелей, которые видели, как шахтеры и зеваки ходили там, где позднее констебль Купер обнаружил отпечатки его сапог. Мистер Йелвертон, кроме того, получил благоприятное заключение от мистера Эдварда Сьюэлла, ветеринара, к которому обращалось обвинение, затем не вызвавшее его в суд для дачи показаний. Петиция, законные обоснования и показания вместе составили «Прошение», адресованное министерству внутренних дел.

В феврале произошли два события. Тринадцатого этого месяца «Кэннок эдвертайзер» сообщил, что еще одно животное было располосовано точно так же, как в прошлых возмутительных зверствах. Спустя две недели мистер Йелвертон вручил «Прошение» министру внутренних дел мистеру Эйкерсу-Дугласу. Джордж разрешил себе предаться надежде. В марте произошли еще два события: петицию отклонили, а Джорджа поставили в известность, что по завершении шести месяцев его изоляции он будет переведен в Портленд.