Олгы захотела услужить людям русского стойбища, глупо и бестолково поставленного средь леса, – призвать силы, прогоняющие болезнь, похвастаться: она тварей Нижнего мира одолела, а уж те, которые здесь бродят, сразу разбегутся при звуках бубна. Открыла мешок, достала колотушку, положила возле ног челюсть шамана. Она никогда не забудет, как русские удивились и рассердились на что-то.

Из толпы раздались голоса. Олгы поняла только скрытую в них угрозу:

– Гляньте на ее рыло – все в болячках! Новую заразу притащила!

– Мужики, да она ворожить, видно, собралась! Кости-то человечьи…

– Сейчас напустит порчу шаманскую – до весны не доживем. Видали: псы разбежались, лошади хрипят и бьются! Защищаться нужно, братцы!

– Мало мы людей похоронили, так вот она – новая напасть. Или мы, или она…

Один человек прицелился и выстрелил в Олгы. Пока она падала на снег, который почему-то стал черным, пока глядела последним взором в красное, как дареное полотно, небо, все разбежались. Побоялись, что налетят духи, мстить будут? Или – не умрет Олгы, на них набросится? Но ведь сильные русские люди везде хозяева, чего им бояться Олгы, которая всего лишь новый род для своего ребенка ищет?

Вернулись только наутро – жечь ее. Набросали на тело соломы, хвороста, подожгли. А Олгы, придерживая рукой рану на животе, чтобы не вывалился ребенок, обидно смеялась над ними: ну кто так костер для покойника складывает?

Только двое мужиков стояли безучастно в стороне. Один, седой и кряжистый, со свежими отметинами болезни на лице, не мог отвести взгляда от куска ткани, которую несколько месяцев назад пожаловал малолетней тунгуске, отдавшей ему девственное тело. Он долго болел, но выжил, и теперь не знал, на самом ли деле это было или привиделось в горячечном бреду.

А другой, порченный головой, считавшийся дурачком сызмальства, видел голую молодку, которая то доставала из дыры от ружейного выстрела что-то шевелившееся и тетешкала его, как дитя, то заталкивала назад и заваливалась на снег, точно в приступе смеха.

Именно порченый побежал за малахаем для голой – хоть от ветра укрыть. Побродил с ним в руках по лесу и бросил недалеко от черной лиственницы. Уселся в снег и заголосил протяжно, оплакивая то ли несчастную, то ли свою судьбу изгоя. Там и нашел его седой.

В тайге или тундре не принято бросать мертвых птицам или животным, как, сказывают, делают в других местах. Коли пропал человек, готовят ему пустую могилу в земле летом, на дереве зимой. Верят, что побродит дух и явится рано или поздно к последнему своему пристанищу.

Седой грешник и порченый дурачок завязали малахай веревками, чтобы получился мешок, и подвесили его к лиственнице.

Уходили от могильного дерева в сумерках. Тут и раздалось пение, тонкое и протяжное, как завывание ветра.

Седой оглянулся и увидел в прореху, как маленькая рука чешет длинную косу. Схватился за сердце и упал недвижимым.

Нашли их на следующий день – затвердевшего, как железо, мертвеца и дурачка, окончательно потерявшего разум. Объявили это место проклятым, наказали всем обходить стороной. А дурачка, который, не стесняясь креста на шее, много наговорил неправды о шаманке, зазывающей женихов, первый раз внимательно выслушали и назвали – вот неожиданность-то! – ведуном…

Николай был уже не в силах слушать историю Олгы, барахтаться в затягивавшей глубине ее черных глаз. Он простил ей звериную жестокость, воспринятую от мира, в котором она когда-то жила, готов был отдать свою кровь для ее нерожденного ребенка. Склонил голову с жертвенной покорностью, с которой идет к месту заклания олень, на которого руки хозяев накинут кожаные ремни, чтобы удушить. Без смерти нет жизни. Без жертвы нет порядка.

Может, сейчас это единственно правильный шаг – возместить Олгы когда-то отнятое людьми Николаева племени, восстановить равенство между двумя мирами – попранным достоинством хозяев земель и яростной силой русских покорителей Севера.

Николай был готов стать вечным спутником шаманки, пусть бы и пришлось для этого навсегда покинуть привычный мир. Тянулись минуты, часы, а может, дни. Ничего не происходило. И вдруг он почувствовал дикий холод, который словно отрезвил его, вернул сознание.

Рядом – никого, даже снег не примят. Ушла Олгы, покинула его. Отказалась от жертвы, не захотела простить.

Так что ж медлить, нужно догнать ее!

И Николай побежал, заковылял, встал на четвереньки, потом пополз. Имя шаманки срывалось с его губ сначала негромким криком, потом только облачком пара. Настал момент, когда двигаться дальше было невозможно. Он точно вмерз в белую вечность, как крохотная лягушка в лед.

Очнулся от боли в душном, вонючем нутре рыбы-кита, о которой ему пришлось читать в каком-то другом мире в какие-то другие времена. Рядом – только протяни руку – что-то ходило ходуном, толкалось, шевелилось. Оказалось, это колыхался меховой полог. А еще пищало радио, вопил маленький ребенок, гортанно ругался взрослый. Ноздри выедал резкий запах подгорелой еды. Не его ли ногу кто-то жрет живьем?

Боль стала нестерпимой, и Николай закричал.

Над ним склонилось широкое, как блюдо, лицо с раскосыми глазами.

– Во, молодец паря, глаза открыл. Значит, жить будешь. Ступню-то я тебе маленько резал. Ты ее духу холода сам отдал. А он жадный, всю ногу хотел отобрать. Но ты не бойся – я три раза прижег. Зараза не пристанет, дух остатки не заберет, – раздался уверенный и бодрый, какой-то счастливый голос незнакомца.

Позже Николай узнал, что «прооперировавший» его человек, эвен Костя Чуев, предпочитал сохранять хорошее настроение в любой ситуации. Падеж оленей – жалко, конечно, но не беда – дотацию-компенсацию получит, задарма полгода жить будет. Брат в соседнем улусе помер – сильно жалко, зато теперь ему хорошо: ездит на небесных упряжках, которые кормить не нужно. И жена, поди, новая, такая, какие только на небе и встречаются: пылкая, работящая и молчаливая. Старший сын из совхоза сбежал – большое горе, однако, отцу в одиночку не справиться. Но раньше посылок никто не слал, а теперь глянь – ящики ставить некуда. Да и есть кому деньги за сданную пушнину отправить. А прежде ведь пропивать приходилось!

Когда Николай спросил про Олгы, эвен побледнел, сделал вид, что не услышал. Но увидев, как увечный попытался встать со шкур, покрытых самым лучшим одеялом, произнес невесело, растеряв весь бодрый дух:

– Нельзя про нее в жилище говорить. Придет без спросу, уведет самого сильного мужчину. И все – даже тела не сыщешь. Или ребенка похитит, оставит мать без глаз, отца без души.[2]

Николай помотал головой по плоской подушке:

– Нет. Олгы справедливости ищет.

– Ничего не знаешь! – сердито воскликнул Костя. – Молчи лучше. Вас, русских, Олгы особенно часто забирает. Любит баловаться с вами. В Хильтыкиме почти все дома опустели. А ты говоришь – «справедливости». Вот эта справедливость Олгы нужна.