Наверное, набери она номер редактора не десять, а сто раз, может быть, и попала бы в святая святых, но, видно, наступила та минута, когда щелкает что-то внутри и… пропади все пропадом, жила я без вашего журнала сорок лет и буду жить, только бы порядки ваши не видеть, голоса ваши забыть!

В метро расплакалась вдруг, и так стыдно стало своих слез. Едут люди, и наверняка у них тоже неприятности, потому что в любом месте — учреждении, больнице, магазине — приспособлен специальный человек, который вмиг испортит тебе настроение, но ведь держатся люди.

А вечером пришли подруги. За обидной утренней сутолокой она совсем забыла, что сегодня вторая пятница. День этот был придуман когда-то в шутку и назван «семинаром по неразрешимым проблемам и борьбе с оными». На гнилом Западе, где, как известно, не дураки живут, есть институт личной психотерапии. Поскольку у нас в этом вопросе тоже отставание, решено было взвалить психотерапию на собственные плечи. Надо проговорить беды. Жаловаться надлежит по очереди, и чтоб грамотный анализ, дельные советы. Обсудили, посмеялись, а потом неожиданно для себя именно во вторую пятницу и собрались. Кажется, был май, и Люська, как существо более решительное, открыла семинар.

— Сегодня жалуюсь я. От меня Сашенька-негодяй уходит…

Это было шесть лет назад.

Конечно, белиберда все это, какой семинар и анализ, если главный «метод защиты от оных» формулируется весьма примитивно: «А пошли ты их…» Дальше непечатное. Но все равно приятно знать, что «в такой-то день и час назначенный», независимо от здоровья и погоды, у тебя соберутся подруги.

— На кухне сядем…

— Ни в коем случае. Бумагу в угол. Люсь, машинку приткни на подоконник.

На столе уже скатерть льняная бабушкина, синие тарелки — остатки сервиза, в центре королем Кларин торт. Люся кроме банок с салатом и пельменей домашних принесла еще пузатую породистую бутыль.

Разлили по рюмкам золотой токай, выпили, повосхищались.

— Где достала? Не вино, пир богов, — сказала Клара.

— Подарок, — Люся «сделала лицо». Для чего возвела глаза, блеснула интригующей улыбкой и передернула плечами. Жест этот, кажется, примитивный, отображал сложную игру чувств, мол, вам ли, девочки, не знать мне цену, уж я-то там отыщу, где никто не найдет.

— Знаю я твои подарки. Взятка небось, — улыбнулась Татьяна.

— Ты на кого батон крошишь? — залихватски отозвалась Люся. — Когда я взятки брала? А подарок от доктора наук. Но «не об етим лай». Танюш, начинай…

С близкими людьми Люся изъяснялась на немыслимом жаргоне, смысл которого состоял в том, чтоб изуродовать язык полностью, снабдить его прибаутками, новомодными пословицами, а иногда и забористой нецензурщиной. Получалось это у нее ловко, весело, с каким-то особым шиком и насмешкой над официальной лажей. Собеседник тут же против воли начинал ей подыгрывать, копировать ее, и всегда неудачно. Надо сказать, что с начальством Люся разговаривала языком МХАТа, подсознательно тоже видя в этом некий протест — против чего, она и сама не знала.

— Плесни еще, — Татьяна посмотрела через вино на горящую свечу. — Ничего особенного у меня не приключилось. Юбку испортила. Хотелось до лодыжек…

— А получилось до копчика, — уточнила Люся. — Ничего, скоро будет опять модно.

— Ты дело говори, — подсказала Клара.

— Живу… Бумагу мараю. Не получается. С публикацией глухо.

Она начала писать, когда со всей очевидностью стало понятно, что на семье и детях надо поставить жирный крест. Было ей тогда чуть за тридцать, работала она в проектной организации. Ей повезло, десятый из ее рассказов был напечатан, а спустя шесть лет произошло чудо — вышел тощий сборник ее прозы. Это событие оказалось роковым, она ушла с работы и «посвятила себя литературе».

Когда ты служишь, а заодно между делом пописываешь, да еще и публикуешься, это очень приятный довесок к твоей человеческой сути. Но когда писание стало источником существования, тут и начались беды. Во-первых, выяснилось, что ее «владение словом» никому не нужно. Она, как говорят, пробовала себя в сказках, в пьесах, затеяла писать роман и влипла в него, как в чужую непроходящую беду, когда помочь героям ничем не можешь, но вынужден сочувствовать им всем существом своим, до изнурения, до депрессии.

Есть еще во-вторых. Если б Люська не помогла ей найти левака, она бы ноги протянула. Татьяна делала для студентов-вечерников курсовые и дипломные работы. Платили студенты хорошо, но ведь гадость какая — чертить за этих бездельников и брать с них деньги. А куда сунешься с дипломом инженера-теплотехника? И чтоб работать не каждый день, и чтоб оставалось время для пишущей машинки.

Ладно, все можно стерпеть, и если она и завидовала кому-нибудь в чем-нибудь, то только хорошей прозе. И когда у нее скукоживался сюжет и герои несли не то чтобы околесицу, это полбеды, а произносили длинные, ничего не значащие фразы, она перечеркивала текст и писала на полях: «Дура! Бездарность!» — и начинала листать классиков. Чтобы постичь — как, КАК? Что такое вообще искусство, как не реальность более реальная, чем то, что мы видим глазами? Почему на одной странице у великих присутствует все мироздание, вся «громадно несущаяся жизнь», а в ее многословных рассказах умещается только кухня и пейзаж за пыльным окном, раскрашенный то в зеленый, то в желтый, то в белый цвет?

По-особенному ее завораживала хорошая женская проза, «мы с тобой одной крови» и одинаковы наши проблемы… Скажем, Остин, Джейн. По сути бытовая проза, ни героических событий, ни революций, ни войн, просто живут, дышат, замуж выходят. А этот остиновский юмор! Гений…

Или Сей Сёнагон, японка, «Записки у изголовья». Тысячу лет назад придворной даме подарили кипу хорошей рисовой бумаги. Она стала вести записи и складывать их в ящичек в твердом японском изголовье. Мир Сей Сёнагон похож на наш не более, чем марсианский, изящество и красота ценились в нем гораздо больше, чем порядочность и доброта (в нашем понимании, конечно). Но как-то у нее все так описано, что понимаешь — доброта и порядочность входят в понятие хорошего средневекового вкуса и полнокровно существуют среди цветущих слив, вишен, весенних криков кукушки, лунного света и юных пажей с красивыми челками и ароматом религиозных курений. А ведь, как и мы, жили в очень бюрократическом государстве.

В недрах этой удивительной книги Татьяна нашла прямое обращение к себе и испытала к японке такую благодарность, словно та была ее подругой.

«Мне нравится, — писала Сей Сёнагон, — если дом, где живет женщина в одиночестве, имеет ветхий, заброшенный вид. Пусть обвалилась ограда. Пусть водяные травы заглушат пруд, сад зарастет полынью, а сквозь песок на дорожках пробьются зеленые стебли.

Сколько в этом печали и сколько красоты!»

И, глядя на отбитые в ванной кафелины, на потолок в разводах (соседи, гады, затопили), Татьяна говорила со смехом: «Сколько в этом печали, сколько доброты…»

Правда, в критические минуты она ненавидела свое жилье и быт. Почему, скажите на милость, когда она в халате и не оправлена постель, а прямо на рукописи стоит джезва с потеками кофе, рука легко пишет неряшливые строки, которые потом кажутся лучшими? А эта дурная привычка всюду таскать с собой карандаш с клочком бумаги — в театр, в поликлинику, даже в ванную — вдруг придет оформленная в словах дельная мысль? А потом, сидя в горячей воде, роняя сигаретный пепел в пену, что-то сочиняя, вдруг подумать отвлеченно: «А может, письмо Тэтчер написать?» Так хочется съездить на родину Остин. Но кто ж ее пустит?