Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да. Если только снабдите их едой.
— Разумеется. Но здесь вот еще что. У нас, того гляди, начнутся облавы и проверки. Вы можете спрятать несколько вещей, чтобы их не нашли?
— Крупные?
— Вот такие… — Левинский огляделся. Они сидели на корточках сзади погрузившегося в сумерки барака. Кроме целой колонны мусульман, которые с трудом тащились в сортир, ничего не было видно. — Размером, например, с револьвер…
Пятьсот девятый резко вздохнул.
— Револьвер?
— Да.
Пятьсот девятый немного помолчал. — Под моей кроватью в полу есть дыра, — сказал он тихо скороговоркой. — Половицы неплотные, можно спрятать больше, чем револьвер. Запросто. Здесь не проверяют.
Он не заметил, что заговорил как желающий убедить другого, а не как тот, кого следует убедить в наличии риска.
— Он у тебя с собой? — спросил Пятьсот девятый.
— Да.
— Давай сюда.
Левинский еще раз посмотрел вокруг.
— Ты понимаешь, что это значит?
— Да, да, — нетерпеливо ответил Пятьсот девятый.
— Нам не просто было его заполучить. Мы многим рисковали.
— Да, Левинский, все понятно. Я буду об этом помнить. Давай его сюда.
Левинский запустил руку в свою робу и вложил оружие в руку Пятьсот девятого. Тот ощупал револьвер, который оказался тяжелее, чем он ожидал.
— Во что это завернуто? — спросил он.
— Тряпка, немного смазанная жиром. Дыра под твоей кроватью сухая?
— Да, — ответил Пятьсот девятый. Это было не так, но ему не хотелось отдавать оружие. — Боеприпасы тоже тут? — спросил он.
— Да. Немного, несколько патронов. Кроме того, он заряжен.
Пятьсот девятый сунул револьвер под рубашку и застегнул на пуговицы робу. Он чувствовал револьвер около своего сердца и ощутил, как по коже пробежала дрожь.
— Я ухожу, — сказал Левинский. — Будь очень внимателен. Спрячь револьвер сразу же. — Он говорил об оружии как о важном человеке. — В следующий раз, когда я приду, со мной будет кто-нибудь от нас. У вас действительно есть место? — Он окинул взглядом плац для переклички, на котором в темноте лежало несколько более темных фигур.
— У нас есть место, — ответил Пятьсот девятый. — Для ваших людей у нас всегда найдется место.
— Хорошо. Если Хандке снова появится, дай ему еще денег. У вас есть деньги?
— Есть немного. На один день.
— Я постараюсь собрать еще, передам Лебенталю. Левинский исчез в тени ближайшего барака. Оттуда он, как мусульманин, наклонившись вперед, заковылял в направлении сортира. Пятьсот девятый еще посидел немного, прислонившись спиной к стене барака. Правой рукой он прижимал к телу револьвер. Он устоял перед соблазном вынуть и развернуть тряпку, чтобы прикоснуться к металлу. Он только сжимал револьвер в руке; он ощущал линии дула и рукоятки, и ему казалось, что от них исходила мощная темная сила. Впервые за многие годы он прижимал к своему телу то, чем мог себя защитить. Он уже не чувствовал себя абсолютно беззащитным. Он уже не зависел полностью от чужого произвола. Он понимал, что это было иллюзией и что он не пустит оружие в ход; но его успокаивало сознание того, что оружие было при нем. Одной мысли об этом оказалось достаточно для того, чтобы вызвать в нем какие-то перемены. Узкое орудие смерти было как ток жизни. Оно вселяло дух сопротивления.
Он думал о Хандке. Думал о ненависти, которую к нему испытывал. Хандке получил свои деньги, однако он оказался слабее Пятьсот девятого. Он думал о Розене: он ведь смог его спасти. Потом он задумался о Вебере. Он долго размышлял и о первом периоде своего пребывания в лагере. Такого с ним не случалось уже несколько лет. Он отгонял от себя всякие воспоминания, в том числе о долагерной жизни. Ему не хотелось больше слышать даже собственного имени. Он перестал быть человеком, да и не хотел им быть; его бы это только сломало. Он стал номером, точно так же обращались к нему и другие. Он молча сидел в ночи, дышал и, придерживая рукой оружие, чувствовал, как многое изменилось в нем за последние недели. Вдруг на Пятьсот девятого снова нахлынули воспоминания, и ему почудилось, будто он одновременно ест и пьет то, чего не мог видеть и что являлось сильнодействующим лекарством.
Пятьсот девятый услышал, как сменяются караульные. Он осторожно встал. Прошел, покачиваясь, несколько метров, словно хмельной. Потом медленно направился вокруг барака. Около двери кто-то сидел на корточках.
— Пятьсот девятый! — прошептал он. Это был Розен. От неожиданности Пятьсот девятый вздрогнул, словно проснулся после бесконечного тяжелого сна. Он посмотрел под ноги.
— Меня зовут Коллер, — проговорил он, погруженный в свои мысли. — Фридрих Коллер.
— Да-а? — произнес, ничего не понимая, Розен.
— Мне нужен священник; — ныл Аммерс. Он ныл уже с самого утра. Они старались его отговорить, но все было тщетно. Так неожиданно это на него нашло.
— Какого еще священника? — спросил Лебенталь.
— Католического. Чего ты об этом спрашиваешь, ты же иудей!
— Смотри-ка! — Лебенталь покачал головой. — Антисемит. Только этого нам здесь не хватало.
— Такого в лагере хватает, — заметил Пятьсот девятый.
— Вы в этом виноваты! — сетовал Аммерс. — Во всем! Без вас, евреев, нас бы здесь не было.
— Что? Почему?
— Потому что тогда не было бы лагерей. Мне нужен священник!
— Тебе не стыдно, Аммерс? — произнес раздраженно Бухер.
— Мне нечего стыдиться. Я болен! Сходи же за священником.
Пятьсот девятый посмотрел на посиневшие губы и ввалившиеся глаза.
— В лагере нет священника, Аммерс.
— Должен быть. Это — мое право. Я умираю.
— Я не думаю, что ты умираешь, — сказал Лебенталь.
— Я умираю, так как вы, проклятые евреи, сожрали все, что было положено мне. А теперь вы даже не хотите сходить для меня за священником. Я желаю исповедаться. Что вы в этом понимаете? Чего ради я должен находиться в еврейском бараке? Я имею право на то, чтобы быть в бараке для арийцев.
— Здесь такой возможности уже нет. Только в трудовом лагере. Тут все равны.
Аммерс, задыхаясь, отвернулся в сторону. На деревянной стене над его головой с всклокоченными волосами синим карандашом было написано: «Йоген Мейер, 1941 г., тиф. Отомстите…»
— Что это с ним? — спросил Пятьсот девятый Бергера.
— Он уже давно должен умереть. По-моему, сегодня действительно его последний день.
— Похоже на то. Он уже все путает.
— Ничего он не путает, — возразил Лебенталь. — Он понимает, что говорит.