Спустя некоторое время возможности принимать потустороннюю информацию расширились благодаря столоверчению, механическому письму и ясновидению. С сестер Фокс началось повальное увлечение беседами с душами умерших людей. Появилась целая армия медиумов, и к 1870 году души всех покойников, казалось, переместились на постоянное жительство в США, слетелись, как мотыльки, на свет газовых ламп в американских гостиных.

Спиритизм по-настоящему проявил себя после окончания Гражданской войны, то есть во второй половине 60-х годов. Ведь нельзя упускать из внимания, что Гражданская война унесла большое количество человеческих жизней и до крайней степени обострила у оставшихся в живых чувство вины перед погибшими.

Проблема существования загробной жизни, которую наука не рассматривала вовсе, а Церковь трактовала догматически и формально, перерастала из проблемы отвлеченной и философской в самую что ни на есть бытовую и сугубо личную. В 1870 году одиннадцать миллионов американцев верили всему, что демонстрировалось на многочисленных спиритических сеансах. Это были уже не только «постукивания», «пощелкивания», «позвякивания колокольчиков», но и вещи более осязательные и видимые: материализация призраков, например. Такой наплыв «феноменов» заставил Лондонское диалектическое общество сформировать комиссию по их исследованию, которую возглавил сэр Альфред Уоллес — последователь дарвинской теории естественного отбора. К ужасу материалистически настроенных членов общества, комиссия пришла к заключению, что явление спиритизма требует более серьезного внимания и исследования, чем было до сих пор.

В США такую же позицию занял Хорас Грили, редактор «Нью-Йорк геральд», он встал на защиту сестер Фокс, обвиняемых в мошенничестве и обмане. Сама поддержка этих двух уважаемых и известных людей укрепила авторитет спиритизма среди американцев. Не нанесли ему ощутимого вреда и многочисленные иронические и критические статьи в американской прессе. Так, «Сатердей ревью» охарактеризовал спиритизм как «одно из наиболее несомненно приводящих к вырождению суеверий, которые когда-либо укоренялись в разумных существах».

Даниел Юм довел до артистического совершенства спиритические демонстрации, превратил их в великолепное шоу. Главное, он не брал денег со зрителей. Подарки со стороны титулованных особ, разумеется, в расчет не шли. Неудивительно поэтому, что Юм стремительно разбогател. В 1855 году это был высокий стройный молодой человек двадцати двух лет, с элегантной бородкой, безупречно одетый. Его коньком считались частичная материализация, психические эффекты, левитация. Все свои «феномены» он демонстрировал при ярком свете, а не в полумраке или в темноте, как поступали обычно другие его коллеги. Юм поднимал в воздух столы, стулья и самого себя. Можно представить, какой он имел ошеломительный успех среди скучающей аристократической публики!

Для Юма было проще простого воспарить к потолку, оставить там карандашную помету и медленно опуститься вниз.

Как-то однажды он «вытек», словно дым, из окна ванной комнаты и, задержавшись несколько мгновений на высоте семидесяти футов над землей, опять «втек» в дом, но на этот раз со стороны окна гостиной[191]. Поверить в такое странное происшествие было просто невозможно, если бы не находились свидетели феноменов Юма, которые клятвенно уверяли, что все это видели собственными глазами. Не без влияния поклонников, поверивших в сверхъестественные силы своего кумира, слава о Юме как чудотворце широко распространилась в Европе. Педантично узкий скептицизм людей науки относительно подобных аномальных явлений, неожиданных и парадоксальных фактов, не укладывающихся в обычные представления людей, шел на руку спиритам.

Действительно, неразумно, с любых точек зрения, исключать чудесное из сферы непредвзятого, всестороннего рассмотрения.

Даниел Юм был гениальный гипнотизер и умный человек, впервые применивший в своих инфернальных спектаклях невидимые простым глазом стальные нити. Спустя много лет его открытием воспользуется наш современник Дэвид Копперфилд и не только он один. У нас есть достоверное свидетельство необыкновенных способностей Юма производить впечатление на достаточно искушенных и умных людей. Это дневниковая запись от 5 января 1859 года дочери поэта Федора Ивановича Тютчева Анны Федоровны, в то время фрейлины императрицы Марии Александровны, супруги Александра II: «Я присутствовала вчера на самой любопытной в мире вещи, именно на сеансе Юма. Мне пришлось стать свидетельницей всех тех любопытных явлений, о которых до сих пор я только слышала. Стол, на который мы только слегка положили руки, поднимался над землей на значительную высоту, наклонялся направо и налево, причем ни лампа, ни карандаш, ни другие предметы, лежавшие на нем, совершенно не двигались с места, даже пламя лампы не колыхалось. Он отвечал ударами; один означает — нет, два раза — может быть, три раза — да, пять раз означает, что он требует алфавит, и тогда он стуками указывает буквы. Я получала ответы на свои вопросы посредством ударов под моим стулом, а так как у меня стул был соломенный, то я столько же чувствовала удары, сколько слышала их. Все время я и все присутствующие ощущали на руках и на ногах движение ледяного воздуха. Что касается меня, то я совершенно окоченела и, сверх того, едва боролась с охватывавшим меня сном, хотя я была в высшей степени заинтересована тем, что происходило. (В эту ночь я проспала беспросыпно восемь часов сряду, хотя уже много ночей страдала от бессонницы вследствие головной и зубной боли.)»[192].

Елена Петровна встречала на базарах в Стамбуле и Каире дервишей, которые длинными иглами и узкими лезвиями кинжалов прокалывали себе щеки, языки, руки и ноги, становились голыми ступнями на раскаленное железо и приплясывали на нем без каких-либо признаков испытываемой боли. Они же заглатывали живьем ядовитых скорпионов — и все это делалось на глазах у множества людей. Блаватская видела, как дервиши с помощью пения и пляски доходили до беспамятства и, находясь в трансе, совершали умопомрачительные действия. Быстро-быстро вертели головой, словно в ней что-то взбалтывали, — приводили себя в полное одурение. Далеко было до их необыкновенных возможностей всем западным чародеям и фокусникам. А всё потому, что всепоглощающая любовь дервишей к Богу растворяла их эго и не имела ничего общего с инстинктом самосохранения и желанием выжить любыми средствами. У западного виртуоза-иллюзиониста, такого как Даниел Данглас Юм, весь смысл жизни заключался совершенно в другом. Он пытался на мгновение утвердить свое мнимое могущество и почувствовать себя выше владык мира сего. Цель ставилась, по существу, ничтожная, фанфаронская, и соответственно средства для ее достижения использовались также мошеннические.

Блаватская не пренебрегла знакомством с Юмом, известность которого в то время среди просвещенного русского дворянства трудно представить. При том скудном общении с людьми, которым ей приходилось ограничиваться, Лёле каждый новый человек был в радость и в помощь. К тому же она надеялась подучиться кое-чему у Юма. Как мы знаем, Блаватская была чрезвычайно любознательной и одаренной девушкой и все новое буквально схватывала на лету. Ее, конечно, занимало прежде всего познание, а уже потом тот путь, греховный или богоугодный, который к этому познанию вел. В ее взглядах грех вообще не занимал особого места. Она ощущала себя по ту сторону добра и зла. Оказавшись за пределами России, Блаватская непрерывно училась у многих людей тому, что ее страстно интересовало — как стереть с облика мира «случайные черты» и разгадать его сущность. Трудно представить ее смиренной и терпеливой ученицей. Она была не из тех, кто до самой смерти проводит жизнь в ожидании чуда. Блаватская все секреты, вплоть до деталей, пыталась выведать у Юма. Она с дотошностью допытывалась, как у него получается то или другое — и в конце концов ему надоела. Впрочем, он ей тоже. Поэтому неудивительно, что через какое-то время общения с Еленой Петровной Юм отказал ей в праве считать себя медиумом и назвал вульгарной и безнравственной женщиной[193]. В свою очередь, Елена Петровна не осталась в долгу и объявила лихорадочно-нервную атмосферу, в которой производились Юмом спиритические показы, искусственной и растлевающей[194]. Она обратила внимание, что даже самые выдающиеся медиумы прибегают к фокусническим трюкам. О спиритах, таким образом, у Блаватской сложилось самое никудышное мнение как о ловких и изощренных мошенниках, использующих свои медиумические и гипнотические способности в корыстных целях. Об этом своем открытии она объявила значительно позднее, находясь в Соединенных Штатах Америки, что, впрочем, не помешало ей успешно использовать для демонстрации своих феноменов те знания и навыки, которые она получила у своих учителей, в том числе и у Юма. В письме издателю «Нового времени» А. С. Суворину от 1 октября 1879 года, уже создав свое Теософическое общество, она писала: «Совсем я не спиритка и против материализующихся бабушек и усопших тещей восстаю всеми силами. Наше Общество (Theosophical Society) воюет против спиритуалистов более четырех лет»[195]. Это заявление лишний раз свидетельствует о том, что Блаватская, использовав на первых порах своей мистической деятельности спиритизм как пиаровскую акцию, вскоре повернула дело таким образом, что превратилась в беспощадного врага всех спиритов, известных широко и не очень. Для того чтобы о тебе говорили на каждом углу и твой товар шел нарасхват, необходим не только пиар, но и маркетинг. А маркетинг свидетельствовал о переизбытке медиумов на рынке, в связи с чем требовались новые подходы к платежеспособной публике. В конце концов Блаватская проторила абсолютно новую тропу к людским сердцам. Материализовавшихся призраков заменили взявшиеся невесть откуда Учителя и другие «феномены», а идею о контактах с потусторонним миром — концепция индусов и буддистов о телесном перевоплощении, реинкарнации и мокше-нирване. На фоне этих разработанных на протяжении тысячелетий многими восточными религиозно-философскими школами образов, идей и технологий западные спиритуалистические радения выглядели игрой в бирюльки.