Когда мадам Бертран были переданы эти слова, она несколько месяцев отказывалась даже видеться с Наполеоном.

Весной 1821 года недуг, от которого страдал император со времени своего прибытия на остров Святой Елены, – таинственная болезнь, по поводу которой историки по сей день продолжают споры, – резко обострился. Потрясенные и бессильные французы видели, как их повелитель с перекошенным от боли лицом перебирается из кресла в кресло. Временами конечности его становились ледяными и он терял сознание. 17 марта, когда он собирался сесть в карету, по телу его пробежала судорога. Его перенесли в комнату и уложили на кровать. Встать с нее ему было не суждено.

В конце апреля, зная о том, что он ужасно страдает и что кончина его близка, мадам Бертран попросила разрешения увидеться с ним. Наполеон был этим очень тронут, но принять ее отказался. Обида его была очень сильна. Он так объяснил это Монтолону:

– Я давно ее не видел. И боюсь, что встреча меня взволнует. Я сердит на нее за то, что она отказалась стать моей любовницей. И хочу преподать ей урок.

Если бы вы были ее любовником, я стал бы относиться к вам, как к корсару, вместо того чтобы осыпать вас подарками, как я это делал. Но об этом я даже и не думал.

Что же касается Антоммарки, то я никогда не прощу ему то, что он лечил женщину, которая отказалась стать моей любовницей, и даже поддерживал ее в этом нежелании.

Он на секунду задумался и добавил:

– Бедная Фанни… Я все же увижусь с ней или когда поправлюсь, или когда умру.

А жить Наполеону оставалось всего-то восемь дней…

26 апреля Наполеон сидел на краю кровати, положив левую руку под ягодицу, выставив напоказ пах. Положение это было несколько бесстыдным, но объяснялось состоянием пленника. Он только что закончил писать завещание и чувствовал себя опустошенным. Пососав апельсин, он вызвал Антоммарки и сказал ему:

– Я желаю также, чтобы вы взяли мое сердце, поместили его в винный уксус и отвезли его в Парму моей дорогой Марии-Луизе. Вы скажете ей, что я ее нежно любил и не прекращал ни на секунду ее любить; вы расскажете ей обо всем, что здесь видели, обо всем, что имеет отношение к моему состоянию и к моей смерти.

Немного времени спустя он сказал генералу Бертрану:

– Мне бы так хотелось, чтобы Мария-Луиза не выходила больше замуж… Увы! Я знаю, что ее выдадут за какого-нибудь кузена из молодых эрцгерцогов… Пусть она проследит за воспитанием сына и за его безопасностью…

Он слабо улыбнулся, словно бы отвечая на критику, которую каждый вынашивает в душе, и добавил:

– Будьте уверены, что если императрица не предпринимает никаких шагов к тому, чтобы облегчить наши страдания, это означает, что она окружена шпионами, которые не дают ей возможности знать, как я вынужден страдать, поскольку Мария-Луиза – сама добродетель…

Бедняга не знал конечно же того, что в то самое время, когда он старался найти оправдания молчанию и поведению жены, та была беременна уже во второй раз благодаря услужливости господина фон Нойперга…

В течение последовавших за этим дней Наполеон, с трудом принимавший пищу, продолжал слабеть. Его сотрясала икота, мучила тошнота, он уже не имел сил сесть на кровати. Вскоре он почти совсем оглох и начал говорить очень громко. Это придавало малейшему его откровению характер целой речи. И можно себе представить смущение его окружения, когда после того, как Маршан сообщил ему, что доктор О’Мира намеревается писать дневник, он ответил почти крича:

– Если он укажет там и размеры моего…, это будет очень интересно!

Мадам Бертран, предчувствуя его скорую кончину, неоднократно просила дать ей возможность увидеться с ним.

Усталым жестом указав на следы рвоты, покрывавшие простыни, Наполеон только отвечал:

– Сейчас не время для этого!

Наконец, 1 мая, он дал согласие на то, чтобы она вошла к нему в комнату. Когда к постели его приблизилась женщина, любовником которой он уже никогда не сможет стать, в глазах Наполеона загорелся странный огонь.

Вот как описывает эту сцену Маршан:

«1 мая, в одиннадцать часов, графиню Бертран провели к постели императора. Указав ей на кресло и распросив ее о делах и здоровье, он сказал:

– Итак, мадам, вы тоже были нездоровы. А теперь вы выздоровели. Но ваша болезнь была хорошо известна врачам, а про мою болезнь никто ничего не знает, и я умираю. Как себя чувствуют ваши детишки? Вам надо было привести ко мне Гортензию.

– Сир, – ответила графиня, – с ними все в порядке. Вы, Ваше Величество, так избаловали их, что они испытывают большое огорчение оттого, что не имеют возможности видеться с вами. И каждый день они приходят со мной сюда для того, чтобы справиться о состоянии здоровья Вашего Величества.

– Знаю. Маршан мне все рассказал. Спасибо!

Император поговорил с ней еще несколько минут и велел зайти к нему вечером. Графиня ушла, чтобы не утомлять императора, и, только выйдя из комнаты, показала, до чего она была взволнована: глаза ее наполнились слезами. Я проводил ее до сада, и там она, рыдая, сказала мне:

– Как сильно изменился император с того времени, когда я виделась с ним в последний раз. Его вытянувшееся похудевшее лицо, его бородка произвели на меня очень тягостное впечатление. Император был очень жесток по отношению ко мне, когда отказывался меня принять. Я очень рада, что он снова наградил меня своей дружбой, но я была бы еще более счастлива, если бы он разрешил мне ухаживать за ним»118.

Все последующие дни мадам Бертран провела у изголовья Наполеона. Эти два человека, которые могли бы быть любовниками – каждый из них очень на это надеялся, – сблизились в самый последний момент, проникшись друг к другу неописуемой нежностью. 4 мая после приступа дурноты умирающий увидел перед собой склонившуюся над ним заплаканную Фанни. Сначала он ее вроде бы не узнал, но потом слабо улыбнулся и прошептал:

– Мадам Бертран… Ох!..

После чего он вступил на тропу смерти.

Генерал Бертран записал агонию Наполеона поминутно. Вот выдержка из этого необычного документа:

«5 мая. С полуночи до часа ночи продолжалась икота, постоянно усиливаясь.

С часу до трех ночи он стал чаще пить. Вначале он поднял руку, а затем отвернул в сторону голову, чтобы больше не пить.

В три часа ночи: сильная икота. Стон, долетевший, казалось, издалека.

С трех до половины пятого утра: несильная и редкая икота, приглушенные стоны, потом оханье. Он зевнул. На лице сильные страдания. Произнес несколько слов, которые не удалось разобрать. Понятно было лишь: “кто отступает”, и четко: “во главе армии”.

С половины пятого до пяти утра: большая слабость, стоны. Доктор чуть приподнял его на подушке. Наполеон открыл глаза. Он казался еще более слабым, чем раньше. Это был уже настоящий труп. Его жилет был покрыт красноватой слюной, сплевывать которую у него уже не было сил.