– Ты стелила простыни сегодня?

– Да, госпожа.

Все, больше не нужно ничего объяснять. По тому, как служанка смутилась, как отвела глаза, Роксолана поняла, что стекло подсыпала она. Накатила какая-то холодная ярость, такого никогда раньше не испытывала. Роксолана была совершенно спокойна, спокойна, как змея перед броском.

– Иди за мной.

Гюль подчинилась.

– Возьми покрывало, проведи по нему рукой.

– Госпожа…

– Проведи, я сказала.

– Пощадите.

– Ты меня пощадила? Сейчас ты испытаешь то, что приготовила для меня. Только часть мучений, хотя… Ну-ка, пойдем.

Гюль поспешила следом. И снова дивились евнухи, но тот, у дверей покоев валиде-султан, заступить вход не рискнул, тем более в комнате бестолково суетились, пытаясь метелками удалить рассыпавшееся стекло и опасаясь, что хоть один осколок не заметят.

– Что еще, Хуррем? – устало поинтересовалась Хафса, увидев Роксолану.

– Я привела к вам ту, которая это сделала.

– Хорошо, я разберусь с ней завтра.

– Нет, она сегодня уберет все стекло руками!

В ее сторону обернулись все. Убрать стекло руками – значит загнать себе осколки. Хуррем обрекала на мучения бывшую подругу?

Роксолана поняла их мысли, кивнула:

– Я хочу, чтобы Гюль испытала то, что приготовила для меня.

Гюль метнулась к двери, но теперь евнух уже преградил путь.

– Делай, что я сказала!

– Нет, лучше прикажите убить.

– Делай, – голос Роксоланы спокоен и даже устал, она действительно потратила слишком много сил, чтобы быть бодрой. – Иначе я просто прикажу вывалять тебя в этом стекле.

– Госпожа, – кинулась девушка к валиде, – пощадите!

Еще мгновение, и Хафса действительно приказала бы увести виновную, но встретилась с жестким взглядом Роксоланы и отрицательно помотала головой. Хуррем права: кара должна соответствовать преступлению.

Роксолана второй раз за вечер возвращалась к себе. Каким-то непостижимым способом гарем уже знал о произошедшем, о письме Повелителя, о стекле и расправе над Гюль. Роксолана кожей чувствовала взгляды из всех щелей, из-за занавесок, чуть приоткрытых дверей. Шла и зло бормотала под нос:

– Как вы со мной, так и я с вами… Как вы со мной, так и я…

Бормотала по-русски, а оттого еще страшнее для обитательниц гарема. Дойдя до своей двери, вдруг остановилась, обернулась к длинной цепи дверей и крикнула во все горло, теперь по-турецки:

– Как вы со мной, так и я с вами!!! Инш Аллах!

Занавеси дрогнули, приоткрытые двери поспешно захлопнулись.

Она прижала руки к животу, успокаивая ребенка:

– Не бойся, я не дам тебя в обиду. Скорее все эти сдохнут, чем справятся с нами! Не бойся.

Ей было плохо, очень плохо, муторно на душе, тяжело от понимания, что обрекла себя на ненависть окончательно, не помогали никакие разумные доводы, что завидуют ей давно, и не ее вина, что приходится защищаться вот так жестоко и безжалостно.

Остаток ночи сидела на диване без сна, подперев голову рукой, стонала от невыносимости жизни, которой жила, убеждала ребенка, что не даст в обиду, что растопчет любых врагов, как слон, разозлившись, топчет шавок, хватающих за ноги.

Всех рабынь выгнала, страдала в одиночестве, а утром с рассветом вдруг потребовала привести старую Зейнаб.

Кизляр-ага осторожно поинтересовался:

– Зачем?

– Ты забыл, что я беременна?

– Конечно, не забыл. Сейчас позову. Госпожа желает завтракать?

– Чтобы меня отравили? Нет! Лучше умереть с голоду, чем от яда! Пусть Зейнаб лепешку принесет.

Немного погодя за ней пришла хезнедар-уста:

– Валиде-султан приглашает тебя позавтракать с ней, чтобы ты не боялась быть отравленной.

– Скольких наложниц отравили в этом гареме?

Хезнедар-уста вздрогнула от вопроса, сокрушенно покачала головой:

– Наверное, немало, но ты зря так жестоко.

– Что, весь гарем жалеет бедняжку Гюль из-за ее мучений? Но никто не подумал, что, не обнаружь я стекло, могла пострадать еще сильней. Где справедливость? Чем я провинилась перед Гюль, когда она рассыпала стекло на моей постели? Но когда я ответила тем же, все взъелись на меня.

– Хуррем, понятно, что тебе завидуют. Это нужно перетерпеть, все пройдет.

– Перетерпеть?! Что я должна терпеть? Заплывший глаз и раны от Махидевран? Отравленный шербет? Стекло на простынях? Что? Терпеть, когда меня будут убивать, только чтобы не нарушить покой в гареме?

– Что за отравленный шербет?

Роксолана махнула рукой, она уже пожалела, что проговорилась, потому что не была уверена, что травили именно ее. Хотя, если подумать, то вполне возможно…

– Ну-ка, рассказывай!

– Принесли шербет, но я есть не стала, не хотела, съела Алтын. Знаете же, что с ней.

Алтын и впрямь умерла в больнице, несколько дней промучившись жестоким поносом.

– Почему не сказала?

– Не уверена, что шербет был для меня.

– А остальных спасать не стоит?

– Остальных? Кого, кто выглядывал из-за угла, радуясь моему поражению?

– Нельзя думать только о себе.

– А о ком я должна думать? И кто подумает обо мне? Нет уж, теперь я только так и буду думать, хватит развлекать всех в гареме песнями и шутками, они смеются, а когда приходится туго, показывают пальцами.

– Знаешь, что я тебе скажу? Ты еще ничего не видела. Гюль, конечно, виновата, но ты и отомстила сполна. А теперь забудь, постарайся подружиться со всеми, пусть не подружиться, но не показывай, что ты самая сильная, самая неуязвимая только потому, что тебя любит Повелитель. Повелителя вот нет, а Гюль со стеклом рядом. Не бросай гарему вызов, этого не может себе позволить даже валиде. Тебя любили, пока ты дружила со всеми, помнишь об этом?

– Да, любили. А когда Махидевран меня била, с любовью за этим наблюдали.

– Хуррем, я много лет в гареме и знаю его нравы лучше тебя. Чьего-то заступничества не жди, в гареме каждая за себя. Но и вызов не бросай, повторяю. Наживешь столько врагов, что не только спать или есть, дышать не сможешь.

– Почему они мне завидуют?

– У тебя есть счастье быть любимой Повелителем, разве этого мало?

– Но разве я виновата, что Повелитель выбрал меня, а не Гюль, не Бахор, не Озлем?..

– Для зависти вина не нужна. Не ссорься лишний раз в гареме, не наживай лишних врагов. Пойдем завтракать, голодная ведь.