— А, это ты, Элла, — оторвался от газеты Якоб, меж тем как женщина заключила меня в объятия и трижды расцеловала. — А это моя дочь Сюзанна.

— Извините, — улыбнулась я обоим, — понятия не имела, что уже так поздно. Сама не знаю, что со мной приключилось.

— Да ничего страшного. Просто тебе надо было поспать. Есть будешь?

Якоб подвинул стул, усадил меня, а сам с Сюзанной принялся расставлять тарелки с сыром и колбасой, хлебом, маслинами, салатом. Это было как раз то, что мне нужно — что-нибудь попроще. Мне вовсе не хотелось, чтобы вокруг меня слишком хлопотали.

За ужином мы почти не говорили. На таком же четком, как у отца, французском Сюзанна спросила, не хочу ли я выпить немного вина, Якоб сказал что-то о copтах сыра, вот, пожалуй, и все.

Когда с едой было покончено и Якоб вновь наполнил мой бокал, Сюзанна незаметно выскользнула из кухни.

— Ну как, лучше тебе? — осведомился он.

— Да, спасибо.

Из соседней комнаты донеслись негромкие звуки музыки, словно радио включили, только темп был помедленнее. Якоб прислушался.

— Скарлатти, — с удовлетворением отметил он. — Сюзанна учится в амстердамской консерватории по классу клавесина.

— А вы тоже музыкант?

— Да, — кивнул Якоб, — преподаю в здешней музыкальной школе, она недалеко, наверху холма. — Он указал куда-то себе за спину.

— И на чем же вы играете?

— Да на разных инструментах. Но здесь даю главным образом уроки игры на фортепьяно и флейте. Мальчишки, как правило, хотели бы научиться играть на гитаре, девочки на флейте, те и другие — на скрипке и блок-флейте, а вот фортепьяно привлекает немногих.

— Ну и как ученики?

— Большинство занимается музыкой, потому что того желают родители, — пожал плечами Якоб. — У них ведь и помимо того масса интересов — лошади, футбол, лыжи. Каждую зиму четверо или пятеро ломают руки, катаясь на лыжах, — какая уж тут музыка? Правда, есть у меня один парень, Баха замечательно играет. Думаю, его в любую консерваторию примут.

— А Сюзанна тоже с вами занималась?

— С женой, — покачал головой он.

Отец говорил мне, что она умерла, но, когда и отчего, не помню.

— От рака, — словно отвечая на незаданный вопрос, сказал Якоб. — Пять лет назад.

— Извините, — неловко сказала я и, понимая, что этого мало, добавила: — Вам все еще не хватает ее?

— Ну конечно, — грустно улыбнулся Якоб. — А ты-то замужем?

— Да, — смущенно ответила я и тут же сменила тему: — Ну что, посмотрим Библию?

— Лучше до утра отложим, светлее будет. К тому же хоть ты и получше сейчас выглядишь, все равно бледная. А ты, часом, не беременна?

Я прямо-таки вздрогнула от удивления — настолько просто он задал этот вопрос.

— Нет-нет, с чего вы взяли? Я… не знаю уж, откуда этот обморок, но тут что-то другое. Может, дело в том, что в последние несколько месяцев я плохо спала. А прошлой ночью так и вовсе глаз не сомкнула.

Вспомнив кровать Жана Поля, я осеклась и медленно покачала головой. Как объяснить ему мое положение?

Мы явно вступили на шаткую почву; выручил Якоб, сменивший тему разговора:

— Ну и чем же ты в этой жизни занимаешься?

— Работаю, вернее, работала в Америке, акушеркой.

— Правда? — Якоб буквально просиял. — Отличная профессия!

Я посмотрела на вазу с грушами и улыбнулась. Когда-то то же самое сказала мадам Сентье.

— Это правда, профессия хорошая, — согласилась я.

— Ну, в таком случае ты уж точно знала бы, коли забеременела.

— Да уж не без этого, — усмехнулась я.

Обычно я сразу могу определить беременность, даже самую раннюю. Все видно по тому, как женщина словно бы несет самое себя, тело ее облекает, подобно пузырю, что-то такое, чего она сама еще не знает. Взять хоть Сюзанну — я сразу поняла, что она беременна: в глазах какое-то отрешенное выражение, будто она прислушивается к словам, звучащим где-то в глубине ее самой, на иностранном языке, и вовсе не обязательно, нравится ли ей то, что она слышит, не важно, разбирает она смысл сказанного или нет.

Я посмотрела на открытое лицо Якоба и подумала, что он пока ничего не знает. Вот забавно: он считает меня членом семьи, достаточно близким, чтобы задавать интимные вопросы, но все же не настолько близким, чтобы бояться услышать ответ. С дочерью такой прямоты он бы себе не позволил.

Этой ночью я спала плохо. Не давали покоя всякие мысли — о Рике, Жане Поле, самой себе. Ни до чего я, конечно, не додумалась. В конце концов я все же задремала, но все равно проснулась чуть свет.

Прихватив Библию, я спустилась вниз. Сюзанна и Якоб уже были за столом, оба погруженные в чтение газет. Тут же сидел какой-то бледнолицый мужчина с пронзительно-рыжими волосами, напоминавшими цветом скорее морковку, нежели, как у меня, каштан. Ресницы и брови у него были тоже рыжими, что придавало всему его облику что-то неопределенное. При моем появлении он встал и протянул руку.

— Элла, это мой друг Ян, — представила его Сюзанна.

Она выглядела усталой; ее кофе стоял нетронутым, пенка пошла мелкой рябью.

«Так-так, — подумала я, — вот он, стало быть, будущий отец». Рукопожатие его было вялым.

— Извините, что не смог быть здесь вчера, когда вы приехали, — сказал он на безупречном английском. — Играл на концерте в Лозанне и вернулся только к полуночи.

— На чем же вы играете?

— На флейте.

Я улыбнулась — отчасти его слишком правильному английскому, отчасти тому, что он и сам немного напоминает флейту: худой, с короткими конечностями и некоторой напряженностью в ногах и груди — как у оловянного человечка из «Страны Оз».

— Вы ведь не швейцарец?

— Нет, голландец.

— Ясно.

Я никак не могла придумать, что бы еще сказать, его чопорность сковывала меня. Ян продолжал стоять. Я неловко повернулась к Якобу:

— Положу Библию в соседней комнате, после завтрака посмотрите, ладно?

Он кивнул. Я вернулась в холл и подергала другую дверь. Она вела в большую, вытянутую в длину, залитую солнцем комнату с кремовыми стенами, незаконченными деревянными панелями и сверкающим плиточным полом. Мебели тут было немного — диван и два продавленных кресла. Как и в спальне, голые стены. В дальнем углу комнаты стоял черный рояль с закрытой крышкой. Напротив него — небольшой клавесин из палисандрового дерева.

Я положила Библию на рояль и, подойдя к окну, бросила взгляд, первый по существу, на Мутье.

Вокруг и позади, на склоне холма, были беспорядочно разбросаны дома серого или кремового цвета, с крутой островерхой крышей, венчающейся выступом, похожим на расклешенную юбку. Дома были выше и новее, чем в Лиле, со свежевыкрашенными ставнями умеренно-красного, или зеленого, или коричневого цвета, хотя как раз в доме напротив ставни на удивление отличались от всех остальных — пронзительно-голубые. Я открыла окно и высунулась: а у самого-то Якоба, интересно, какие? Выяснилось, что вообще некрашеные, из натурального дерева цвета жженого сахара.