А Яга тем временем стояла на подступах к голубому ничто. Она стояла у самой его пенной кромки и смотрела вдаль неподвижным взглядом. Ничто было бесконечно. И оно узнало Ягу, как узнавало все вышедшее из него. Как узнавала всех, ведь все именно из ничто и вышли. Яга видела, что ничто ее узнало. Яга понимала, что ничто не любит ее. Но и не не любит. Яга даже заговорила тихим голосом, который унесся на середину ничто, хотя у ничто не было конца, но отсутствие конца не могло лишить его середины.

– Я знаю, что ты меня не любишь, – прошелестела Яга. – Ты – не равнодушно, – успокоила ничто Яга, хотя ничто не могло поколебать ничто. – Ты просто меня не любишь. Ты просто не способно любить.

Ничто могло бы ответить Яге, что, как неспособное любить, оно не может и ненавидеть. Но ничто осталось непоколебимым.

– Я хочу поцеловать тебя, – добавила Яга, – потому что ты меня узнало.

Яга сложила губы бантиком, но ничто обдало ее большие ступни соляным раствором. Яга, потрясенная, раскрыла рот, собираясь вдохнуть, но ничто прыснуло и потекло ей в горло солью. Потекло солью ей в уши. Лизнуло глаза, пробуя. Брызнуло в глаза, выедая их в белизну. Яга скорчилась вся у границ ничто, забила локтями, как будто сзади была стена и она хотела ее проломить и вернуться туда, где была до того. Но в том-то и особенность ничто – оно везде, от него не убежишь. Оно впрыскивалось в рот Яги, съедало кожу, превращало ее в соляной леденец. Яга кричала. И неважно было, от силы она кричит или от бессилия, потому что у ее голоса все равно пока еще был звук. Яга извивалась. Яга разрывала жесткими пальцами пространство, но оно не рвалось. Яга обрыгивалась солью. Яга каменела, а ничто покрывало ее, пока совсем не закрыло, и Яга торчала из него, похожая на каменный живот. А ничто волновалось вокруг, подбиралось и распускалось, сокращалось и расслаблялось, но было неумолимо. Воды его текли, как живые. И в последний момент… в самый последний Яга поняла, что ничто, много раз выпускавшее ее из себя, выдиравшее ее из своих глубин тысячелетиями, еще до появления Евы, еще до появления рептилий, когда в мире были только камни… ничто больше не родит Ягу. Что Яга, в которой ничто узнало и Еву, и рептилий – от первого до последнего воплощения Яги, – больше не выпустит Ягу никогда. Больше не даст ей ни силы, ни бессилия. Больше не даст голоса, не даст звука. Яга сама стала частью ничто. Ее голос растворился в соли и потерял звук.

Гладиолусы – оранжевые и бледно-розовые – выстреливали из сухой земли. Желтые колышки почернели, распарились на солнце и рассохлись. Занавеска – белая, легкая – выплясывала на ветру. То высовывалась из окна наружу и там хлопотала над цветником, то возвращалась в кухню второго этажа и покрывала собой чистый пустой стол.

Миша стоял у плиты и крутил, зажав плоскогубцами, эмалированную кастрюльную крышку, от которой отходил тонкий едкий пар и уезжал на занавеске за окно. Анюта следила глазами за занавеской, и на дне ее зрачков белесой дымкой разливалась безмятежность. Старая сидела за столом. Когда крышка, ухваченная железными зубьями, накренялась над трескучими голубыми языками конфорки, и от нее, словно душа от тела, отлетала струйка легкого пара, чтобы вот сейчас проехаться на тюле за окно, Старая шмыгала носом – глубоко, словно затягивалась. А когда ветер, вернее, легкий летний ветерок, утром сошедший с Уральских гор и облюбовавший себе для прогулки цветник под Анютиным окном, то ли взбесившись от того, что ему на хребет хотят посадить ядовитые пары, то ли решив поиграть в кидалки, зашвыривал занавеску обратно в кухню, и она от широкого ветряного размаха поднималась выше обычного, то вытянутое лицо Старой пропадало под тюлем. И она сидела, покрытая с головой. Только выражение лица Старой от этого не менялось. Казалось, ей все равно было, по какую сторону оказаться.

Светка сидела на полу и шмыгала носом, от чего вздрагивали его покрасневшие крылья. Но в отличие от Старой, которая затягивалась пространством, Светка как будто боялась, что свежий воздух войдет в нее глубоко и проветрит старую боль.

– Ну че, там хоть могила какая? – спросила Анюта, давя подбородком на развернутую ладонь.

– Нормальная могила, – буркнула Светка, и еще раз провела пальцами по деревянной скалке, которой только что давила таблетки в порошок. Ни одной пылинки не посыпалось со скалки на лист бумаги, лежащий перед Светкой на полу. Он был сломан глубокими загнутостями, с той стороны просвечивали крупные буквы, написанные от руки, и видно было, что этот лист долго носили в кармане. Светка потерла влажные от холодного пота пальцы, поднесла их к носу и понюхала.

– Рядом с отцом похоронили? – поинтересовалась Анюта.

В этот момент занавеска покрыла голову Старой. Натянувшись между окном и табуретом, занавеска закрыла и Анюту. Ее можно было разглядеть, но не в деталях. Светка метнула в ее сторону взгляд, который Анюте, увидь она его, не понравился бы.

– Да, – сказала Светка, когда занавеска спала. – Рядом с отцом. Земля как раз подтаяла. Они могилу выкопать не успели, когда Ягу с церкви привезли. Мы приехали на «Газели», они еще докапывали. Там много коричневой глины было, и внизу стояла вода. Мать с могильщиком начала разговаривать. А я боялась его. Он сказал, что его отец всю жизнь могилы копал, дед копал, и мать его тоже на кладбище работала, и его на кладбище родила. Адамом его зовут.

– Он страшный, наверное, – сказала Анюта.

– Нет как раз, – Светка подобрала худые коленки. Положила на них голову и смотрела на занавеску, порхая ресницами вместе с ней. – Их там трое было. Двоих я не запомнила, а у Адама такие седые волосы и очень яркие голубые глаза. Как небо глаза. Как у ангела глаза. Я таких добрых глаз никогда не видала. Кажется, что как будто светятся они. Он еще матери телефон дал.

– Зачем? – Анюта отняла руку от лица и выпрямилась.

– На всякий случай, если ритуальные услуги понадобятся, – ответила Светка.

– А че ты, Анюта, – скрипнула Старая, – у тебя свекровка тоже скоро вперед ногами на кладбище уедет, попроси у Светкиной матери телефон Адама.

– Ага! – хлопнула ладошкой по столу Анюта. – Уедет она! Лешка ее на море собрался вести. Она на море никогда не была, видите ли. Возится с ней, как… не знаю с кем!

– Может, она никаким раком и не болеет, – сказала Старая.

– Болеет, – ответила Анюта, – метастазы у нее пошли. Видно же по человеку. Лешка на кирпичный завод устроился, деньги копит, чтоб ее на море везти.

– Радуйся, что работает, – сказала Старая.

– Ага, че мне радоваться-то? Ей, получается, все, а мне – ничего. Вот и получается, что у меня… осадок.

– У тебя на все осадок, – проворчала Старая.

– А вот нет, – возразила Анюта. – А вот неправда… А что Яга перед смертью говорила? – повернулась она к Светке.

– Че говорила… – Светка, вытянув на полу ногу, разглядывала дырку в гольфе, из которой торчал большой палец с желтым ногтем. – Сказала, вы все сгруппировались против нее, – когда Светка произнесла эти слова, Анюта моргнула и отвернулась к окну. Занавеска как будто специально взметнулась и покрыла Старую. – Она попросила ватрушки с повидлом и дозу. Я ей дозу принесла, мы еще, помнишь, у тебя сварились. Она вставилась, ватрушки поела, сказала, что бога нет, потом что жить охота. Я только до дома дошла, из больницы позвонили, сказали, она умерла.