С ним рассчитались, и он ушел, хотя явно рассчитывал на прощальное застолье, грубовато намекая Ольге, что надо бы для такого дела кой-чего прикупить. «Да пошел ты!» – подумала Ольга. С того дня, как он отказался отдать или продать задешево картину Ивана Дроздова, она сказала: «Все!»

Он объявился, когда Кулибин был на работе, поздно вечером. В хорошем костюме, с хорошей стрижкой, такой весь не работяга, а чиновник иностранных дел.

– Пришел попрощаться, – сказал он по-русски без этих своих украинских фокусов.

– Какие нежности! – ответила Ольга.

Сэмэн оглядел квартиру, присвистнул, увидев морщинку на обоях, рукой провел по подоконнику, похвалил расстановку мебели и, слегка поддернув брюки, сел в кресло. Гость, черт его дери.

– Куда теперь? – спросила Ольга, чтоб что-нибудь спросить, спросила, стоя у дверей комнаты в полной готовности проводить и захлопнуть замок.

– Пока в Грецию. Отдохну. Потом вернусь сюда. Есть хороший заказ.

– Ну и славно, – сказала Ольга. – Просто замечательно, но ты, прости меня, пришел некстати. Мне надо собираться.

– Значит, очень кстати, – засмеялся Сэмэн. – Ты будешь какое-то время раздета. Хотя понятия не имею, куда это можно идти ночью?

– Гадина! – закричала она. – Что ты о себе думаешь?

– Олю! – мягко сказал Сэмэн. – Хиба тоби було погано з мойим хлопцем? Хиба я не старався з усых сыл?

– Ну давай, давай! – пробормотала она. – Скажи еще чего-нибудь…

Но это уже пришло, и эта хохляцкая сволочь увидел все: как она напряглась и как хочет сбросить наваждение.

«Кому нужно мое сопротивление? – вяло думала она. – Кто меня любит на этой земле, кто за меня готов пасть в бездну? Этот, во всяком случае, меня хочет, и тело мое ему отвечает… Пусть…»

Свойство мысли: возникнув легким перышком, принести немыслимые глупости. Она пристала к Сэмэну с требованием выражения чувств.

– Да ну тэбэ, – сказал он. – Чи мы диты?

С тем и ушел в Грецию. Быстрым шагом первопроходца и проходимца.

Квартира лучилась чистотой. Хрустальные вазончики отстреливались маленькими, но пронзительными гиперболоидами света, фыр-фук во все стороны. Тяжелые шторы висели истомно, с высочайшим чувством самодовольства. Кухня чванилась белизной, в трубах тоненько всхлипывала вода, запертая кранами какой-то прямо-таки наглой красоты. Даже Манька сказала:

– Сантехнику выбрала правильную.

Кто меня любит на этой земле?

Вот так упрешься мордой лица (теперь, оказывается, говорят «кожей морды лица»), и думай мысль. Как оказывается, очень поперечно стоящую для думания мысль: «Кто тебя любит на этой земле?»

«А никто! – сказала Ольга. – Никто!»

Размахивая во все стороны сумочкой, она шла в парикмахерскую к толстой и оплывшей армянке Розе, к которой не шел новый клиент (Роза отталкивала неопрятного вида животом, который она время от времени подтягивала вверх со словами: «Опять сволочь сполз на колени»), зато от клиентов старых отбоя у Розы не было.

Розин живот столько слышал и столько знал, он переварил столько слез и обид, что уже давно в гуманных целях выдавал вовне исключительно благотворную энергию.

– Роза! – сказала Ольга, плюхаясь в кресло. – Тебя кто-нибудь любит?

– Многа, – ответила Роза.

– Да ну тебя! – засмеялась Ольга. – Я ж не про твою родню, которую ты всю жизнь кормишь грудью. Я про мужчину, для которого ты все на свете.

– Многа, – повторила Роза.

Ольга смотрела в зеркало и видела всклокоченную голову Розы. Крупный пористый нос не страдал комплексом неполноценности и был вполне самодостаточен, в голове такого носа не могли взбрыкнуть мысли об отделении или переустройстве. Булькатые, каурые Розины глаза смотрели с насмешливым равнодушием, которое стеночка в стеночку рядом с презрением, но еще не оно, просто живет рядом.

– Не понимаешь, – сказала Ольга. – Любили ли тебя так, чтоб за тебя, ради тебя…

– Ты сама кого так любишь? – перебила ее Роза.

– А кого?! – возмутилась Ольга. – Такие разве есть?

– Краситься будем? – спросила Роза, туго стягивая на шее Ольги простыню. – Как обычно или перьями?

– Я передумала, – вдруг резко встала Ольга и пошла к выходу. «Пусть она меня вернет, – молила она, – пусть вернет… О Господи!»

– Следующий, – сказала Роза, встряхивая простыню, на которой тихо умирал след Ольгиной шеи. Роза думала о своей большой разбросанной по миру семье, о коротконогом муже Самвеле, который строит дачу знаменитой артистке и каждый раз задает Розе глупый вопрос: разве человек может быть сразу красивым и свиньей? Вах!

Им хочется, чтоб их любили, – думала Роза сразу о всех русских женщинах, – а чего ж сама не любишь как человек? Как она любит своего наивного дурака, у которого растет аденома.

Она сама делает ему массаж, потому что кто ж, кроме нее, сделает как надо? Самвел, мой дорогой, единственный, я тебя так люблю, дурака бестолкового, что мне некогда думать, как ты меня любишь… А может, и не любишь совсем, но вряд ли… Ты же плачешь мне в грудь, как плачешь Богу… А эта женщина все время чего-то ждет, ни разу не расстаравшись сама… Люди – дураки… Они ничего не поняли… Бедный Бог… Он с ними бьется головой об стену… Люби, говорит он, и не спрашивай сдачи. Но это им, видите ли, не подходит… Им дай сдачу. Они все начинают с конца.

Кулибин же в тот день домой не пришел. Он все-таки оказался припадочным и пошел к Вере Николаевне. Синяя и обезвоженная, та сидела над тазиком, который был вполне сух.

– Я его ставлю от страха, – сказала она.

– Врача вызывала? – спросил он.

– Тоже боюсь.

Вера Николаевна смотрела на Кулибина таким неживым глазом, что тот сразу стал звонить и кричать. Смешно думать, будто крик у нас может быть каким-то там аргументом, но, видимо, подтекст существует не только в литературных сочинениях, он может передаваться по проводам и производить какие-то нужные действия. Приехал участковый врач, который уже отъездил свое и собирался в баню, но вот приехал, гневный, но и слегка чуткий. Он сам вызвал неотложку, Веру Николаевну отвезли в Боткинскую больницу, положили в коридоре острой хирургии. Вера Николаевна попросила Кулибина позвонить в школу и перечислила, что ей нужно привезти. В тусклом ее взгляде не было интереса ни к чему, и даже коридор был ею не воспринят никак, хотя рядом по его поводу визжала какая-то молодайка, с виду вполне здоровущая кобыла, но что мы знаем?

Кулибин звонил Ольге, хотел объяснить ситуацию, но ее не было дома. Потом он варил курицу, истово веруя в силу бульона, но не будешь же это делать в доме Ольги! Конечно, когда Ольги не было и вечером, он забеспокоился, но курица еще не уварилась, надо было ждать.

Он нашел Ольгу уже поздним вечером.

– Ты где? – спросила она.