В мои руки вкладывается первая бумажка. Прямоугольная. Квитанция из ГИБДД.

— Превышение скорости? — удивленно уточняю я, вчитываясь.

— Да, дорогая, — кровожадным тоном откликается Огудалов, — видишь ли, в ту субботу, уезжая от тебя, я очень опаздывал. Кстати посмотри на адрес получателя. Меня тормознули на выезде из Мытищ. Мой любимый сержант, у которого со мной вкусы на женщин совпадают. Тот, который хотел тебя спасти, тогда, с наручниками, помнишь?

— Ну это такое себе доказательство, — я качаю головой, — ты же вполне мог после этого вернуться.

— Там есть чек об оплате штрафа, и адрес банка в Москве, — холодно бросает Огудалов, — я оплачивал сразу, чтобы потом не забыть. Я ведь легко могу забыть. У меня, знаешь ли, появилось пару недель назад одно помешательство. Но окей, раз ты так настаиваешь, давай еще.

Вторую бумажку впихивают мне в ладони. Кусок листа А4, выпущенный из принтера. А это у нас…

— Это квитанция из ателье, — самым язвительным тоном сообщает Давид, — я сдавал им это пальто из-за этой чертовой пуговицы. В тот день, когда тебя затопили. Доказательство, да? Вот только глянь на чеке время приемки, богиня, — видя мое замешательство Огудалов просто тыкает пальцем в нужную строчку бумажки в моих руках. — Я сдавал пальто в ателье утром. До того, как вернулся к тебе. Перед тем, как поехал в офис. То есть быть в нем позже я не мог. Кстати, знаешь почему я его отдал в ателье?

— Почему? — осоловело спрашиваю я, растерянно глядя на чек. На фамилию Огудалова, указанного клиентом. И плательщиком по штрафу в банке, вместе с паспортными данными. Нет, этому можно придумать объяснения, но даже если прикинуть по карте… Не мог он так быстро вернуться в Мытищи… Слишком далеко от его офиса до нас…

— Из-за этой долбаной пуговицы, — рявкает Огудалов, — я её недосчитался еще вечером, после драки с этим твоим…

…Верейским.

Ему даже не нужно это заканчивать. Это я додумываю самостоятельно…

Твою ж мать, Надежда Николаевна, кажется, ты феерично лоханулась с этим своим наездом…



Верейский.

Одна фамилия звучит в моих мыслях — и все становится на свои места. До боли смешно, что я сама не догадалась, что без него не обошлось.

О, я знаю его скотскую мстительную натуру. Сашенька не простил мне отказа поработать с его боссом. И Давиду он не простил разбитый нос и фингал под глазом. Он же обещал, что моего Давида “втопчет в грязь”. Ну, напрямую ему бы это не удалось сделать, зато получилось обходными путями. Всего-то и нужно было, одну пуговицу с земли после драки поднять…

Ведь Сашенька жил в этом доме три месяца, он прекрасно знает натуру запойного алкаша Бори Иванова, знает, что он ни черта не помнит после пьянок, и вполне может решить, что да — с батареей накуролесил он. Ну и конечно, Боря всегда без денег — он с распахнутыми объятиями примет “старого друга”, который явится в компании одной-двух бутылок.

И пуговица. Чужая пуговица не могла остаться незамеченной в квартире у ревнивой Люды, которая раз в неделю, да устраивала своему благоверному разнос за то, что он с кем-то там поговорил, на кого-то там посмотрел. Не понимала, дура, что у Бори одна любовь — и та, беленькая и разливается по стеклянной таре.

И все сыграло так, как Сашенька и предполагал. Люда нашла пуговицу. Она и не могла не найти. Она притащилась ко мне оборонять своего Боречку, а я… А мне немного надо было, чтобы себя накрутить.

Уж Верейский-то, чьи шмотки вышвыривались с третьего этажа — это знал как никто. Мужикам я боялась верить. После самого Сашеньки — это ощущалось еще сильнее.

Этот хренов ярлык “с пробегом” на самом деле чудесно отражал мою суть. Как ты ни скручивай пробег у тачки, подвеске и движку это не поможет. Можно внешне казаться новенькой, не тронутой, не потасканной по всем ухабам жесткой реальности. Но подними “капот”, загляни чуть дальше за порог души — и услышишь, как троит движок, как тянет твою “машину” не в ту сторону, куда надо.

Вот и я была девушка “с пробегом”. Снаружи ничего такая. А вникни — сразу ощутишь, как далеко меня может занести, если не аккуратно шевельнешь рулем.

И я ведь на Верейского даже не подумала. Хотя это ведь было логично! Куда как логичнее, чем наезжать на Давида, который приехал ко мне трезвый и не особо знал моих соседей. Да и откуда бы ему их знать? Разве что на него интерпол и ФСБ работают, но даже для него это как-то перебор.

Почему я не подумала на Верейского все-таки? Я просто выбросила его из головы и не думала нарочно — когда думала, у меня весь мир от ярости сводило. Ведь он был живой. Мудак, который поднял руку на мою дочь. Его мне даже посадить не удалось, хотя ведь дело было даже не в одном синяке.

Ну, теперь-то я точно сделаю все, чтобы его посадить. Ведь этот подставной потоп тянет на “умышленное нанесение вреда чужому имуществу”, да? Пуговицу хочется завернуть в пакетик — вдруг там отпечатки пальцев остались. Ох, и надо будет к Люде сгонять, взять её в оборот, ради спасения любимого Боречки она чего только ни сделает…

Господи, и как же противно, что я сыграла ровно по нотам написанной этим куском дерьма симфонии. Как просто оказалось зацепиться за одну маленькую заусеницу, чтобы убедить себя в том, что напоролась на еще одного долбанутого на всю голову мужика.

Если бы не педантичность Давида…

Я моргаю, пытаясь сглотнуть. Будто боксер после нокдауна — пытаюсь снова встать на ноги. Нужно встать на ноги. Нужно прийти в себя. И продолжать этот… разговор. Нет, уже не бой, точно не бой.

Давид стоит и смотрит на меня, скрестив руки на груди. В его взгляде столько льда, что не понятно, как я еще не превратилась в сосульку. И я хочу сказать “Прости”, но как же мало будет этого слова…

Боже, сколько всего я ему наговорила…

— Почему ты сразу не сказал? — тихо спрашиваю я. — Почему позволил мне зайти так далеко?

— Ты зашла только туда, куда сама хотела зайти, — каждым его словом можно порезаться, — я давал тебе шанс остановиться и меня услышать. Ты же предпочла пуговицу. Мне. Отличный выбор, крошка, надеюсь, в постели она тебя устроит.

Да, кажется, со мной твердо намерены порвать.

Сердце будто в пропасть летит, как только до меня доходит это откровение. И я вполне могу понять его обиду. Боже, он мне тут в любви признался, даже не один раз, а я ему ответила вот этим…

— Но ты оправдывался, — срывается с моего языка, — в чем тогда ты виноват, если не в этом?

И оправдывался, и с лица спал… Блин, все не то ведь говорю, но так работает моя долбанутая голова.

Лучшая защита — это, блин, нападение. Иногда я кажусь себе ужасно неприятной, чуть ли не мужланом. А кто еще терпеть не может извиняться, и во всем ищет как бы выискать вину у того, перед кем провинился?