Но, несмотря на колоссальный размер сумм, которые тратились на строительство церквей и монастырей, они не могли сравниться с теми деньгами, что тратились на дворцы и виллы. В конце XIV в. дома даже самых богатых торговых банкиров были довольно скромными, разве что чуть больше остальных. Джованни ди Биччи де Медичи, к примеру, большую часть взрослой жизни провел в ничем не примечательном доме на виа Ларга.50 Даже когда он переехал в большой дом на площади Дуомо, семейная резиденция оставалась очень скромной. Но рост состояний торговых банкиров в начале XV в. привел к бешеному спросу на огромные и богато украшенные дворцы. Стоимость их была головокружительной. По некоторые современным оценкам, палаццо торгового банкира средней руки стоил от 1500 до 2500 флоринов51, а самые роскошные, например, построенные Филиппо Строцци и его наследниками, обходились семейству почти в 40 тысяч флоринов – эта сумма более чем в тысячу раз превосходила годовой заработок самого искусного и квалифицированного работника. Но банкиры денег не жалели. Как писал Джованни Ручеллаи, он «оказал себе больше чести и доставил душе больше наслаждения, тратя деньги, а не зарабатывая их. И это в полной мере относится к дворцу, который я построил».52 Размеры и роскошь семейных дворцов производили глубокое впечатление. Палаццо Строцци по размерам намного превосходит Белый дом. Этот дворец прекрасно показывает, до каких высот могли подняться честолюбие и любовь к роскоши. Тот факт, что Ручеллаи (дворец этой семьи строил Леон Баттиста Альберти в 1446–1451 гг.), Питти (они начали строительство своего дворца в 1458 г.) и Торнабуони изо всех сил старались перещеголять друг друга в величии жилищ, доказывает, насколько престиж торговых банкиров был связан с размерами их домов. Но никто не мог сравниться с Козимо де Медичи, когда речь заходила о масштабах и роскоши. Хотя Козимо отверг первоначальные планы Брунеллески, сочтя их «слишком роскошными и великолепными», дворец Медичи-Риккарди был настолько грандиозен и так роскошно отделан, что Вазари позже писал, что «в наши дни там удобно размещались короли, императоры, папы и все что ни на есть знаменитейшие государи Европы, на все лады восхвалявшие как великодушие Козимо, так и выдающееся мастерство Микелоццо в архитектуре».53 Палаццо Медичи-Риккарди был не единственным домом Козимо. Позже он поручил Микелоццо восстановить виллу Кареджи в двух милях от Флоренции, «сооружение великолепнейшее и богатое», а также построить совершенно новую виллу-крепость в Кафаджуоло близ Муджелло.54

Любому, кто внимательно посмотрел бы на улицы Флоренции, стало бы ясно, что торговые банкиры эпохи Ренессанса, быстро сделав колоссальные состояния, как современные главы хедж-фондов или русские олигархи, ничего так не хотели, как тратить деньги ради демонстрации своего богатства и статуса. Но, начав тратить огромные суммы на архитектуру и искусство, они столкнулись с совершенно новыми проблемами. Не говоря уже об общественном осуждении практики ростовщичества, стало ясно, что богатство и траты ставят собственные и весьма серьезные этические проблемы.

С одной стороны, проблема заключалась в самом богатстве. Проще говоря, деньги порождали в обществе обиду и моральное неодобрение. Как бы они не были получены, общество полагало богатство препятствием на пути к добродетели и помехой общественному образу мыслей. Францисканские идеалы, господствовавшие в гражданской духовности в XIV в., вели к общественному презрению к богатству. В книге «О мирском и о вере» (De se-culo et religione) (1381) Колюччо Салютати высказал общее мнение, восхваляя бедность как состояние, более всего способствующее благочестию, а богатство называя воплощением алчности.55 Но, несмотря на глубокие экономические перемены, происшедшие в начале XV в., презрение к плодам Мамоны глубоко укоренилось в религиозном воображении. В 1445 или 1446 гг. Бартоломео Фацио утверждал, что «богатства не насыщают человека, а порождают все большую алчность и жажду», а следовательно, никто, «кто занимается коммерцией и извлечением прибыли», не сможет обрести истинные «сокровища» христианской веры, «даже если будет обладать состоянием Козимо».56 Отсюда и проистекало социальное недоверие к богатым. Хотя восстание чомпи (1378) было жестоко подавлено, простой народ Флоренции, который собирался слушать проповедников, страстно обличавших богатство и роскошь, испытывал глубокую обиду и ненависть к grassi («жирным котам») просто за то, что они были богаты.

С другой стороны, колоссальные траты сами по себе представляли проблему. Самые строгие нищенствующие монашеские ордена, по-прежнему приверженные идеалу бедности, продолжали осуждать показные траты, полагая их ничем иным, как выражением любви к себе. Огромные дворцы, богато украшенные залы, изысканная одежда и привлекающие взгляды драгоценности подвергались осуждению. Такие проповедники, как фра Джованни Доминичи и друг Козимо, Антонино Пьероцци, осуждали даже тех, кто жертвовал большие суммы на благотворительность, утверждая, что подобные дары диктовались, скорее, гордостью, чем христианским милосердием.57

Путь к легитимизации богатства и широких трат скрывался в том, каким образом представлять это общественности. Многие гуманисты, которые сгруппировались вокруг флорентийских торговых банкиров в начале XV в., понимали, что отчасти проблема заключается в традиционной ассоциации богатства с алчностью. Сколь бы искусственным не было разделение, но появилось мнение, что богатство не всегда идет рука об руку с алчностью, по меньшей мере на моральном уровне. В конце концов богатство – это всего лишь количество денег. Это не процесс, но факт. Как бы человек ни сделал свое состояние, совершенно нелогично испытывать презрение к самим деньгам. Сам факт богатства еще не делает торгового банкира плохим человеком. Например, в комментариях к псевдо-аристотеле-вой «Экономике» (1419) Леонардо Бруни говорил о том, что богатство не ведет к нарушению христианской добродетели, поскольку «само по себе не является ни дурным, ни хорошим».58 Как писал Поджо Браччолини в книге «О благородстве» (De nobilitate) (1440) и Франческо Филельфо в книге «О бедности» (De paupertate) (ок. 1445), богатство морально индифферентно, и невозможно осуждать банкира за то, что он разбогател.

Тем не менее осуждать богатых за то, как они тратят свои деньги, было можно. Определенные траты считались социально аморальными. В добродетельном презрении к ростовщичеству практически все полагали, что идея реинвестиции прибыли для получения дохода абсолютно аморальна. Столь же нежелательны были и чрезмерные траты. Но в то же время было ясно, что полный отказ от трат тоже никому не пойдет на пользу. Печальная тенденция накапливать деньги ради денег являлась классической парадигмой бессмысленной алчности, столь же дурной, как и разврат и распутство.

Но был и средний путь. Определенный уровень трат считался социально приемлемым. Леон Баттиста Альберти, который сам был незаконнорожденным сыном флорентийского банкира, не видел греха в том, чтобы деньги тратились на перестройку церквей или на роскошное украшение личных жилищ.59

По его мнению, подобные расходы несли только радость и наслаждение, а никто не может осудить наслаждение, если оно остается в рамках разумного.