Напрягая зрение, я рассмотрел вазу с фруктами, стоявшую на столе; бутылку вина рядом: вроде бы все так, как в ту роковую ночь, когда я постыдно бежал из гостиницы. А вот широкий подоконник и оконная рама, находившиеся прямо перед моими глазами, были мне видны, не в пример, хорошо. И на белой масляной краске, которой выкрашен был оконный переплет, я заметил бурый мазок. Без сомнения, это была моя кровь из порезанной руки. Я оставил этот след, когда взялся за раму, отворяя ее пошире, чтобы сбежать. А вот еще мазок — на подоконнике: сюда я, видимо, оперся правой рукой, выпрыгивая во двор. Что ж, одно несомненно: я здесь был в ту ночь, и рука моя была ранена здесь, в номере, при неизвестных обстоятельствах.

Увлекшись исследованием пятен собственной крови, я пропустил важный момент: кто-то вошел в комнату. Не услышав звука открывающейся двери, я заметил лишь только темную фигуру, двигавшуюся от входа к алькову. Человек, лежавший на кровати, приподнялся и повернулся от стены; и мне показалось, что оба они — и вошедший, и находившийся в номере, посмотрели на меня. Но нет, конечно, не на меня, а просто в сторону окна. Тем не менее сердце мое ухнуло вниз так, что я с трудом удержался на карнизе. Ноги задрожали, и в ушах застучал молот, кровь прилила к лицу. В испуге я спрыгнул вниз, и тут же ужаснулся — не слышно ли было в помещении, как я хлопнулся о землю?

Не дожидаясь, что постояльцы номера выглянут в окно, я пулей вылетел со двора. Второй раз я трусливо уносил ноги из этой гостиницы. Хорош герой, нечего сказать!

Выскочив на улицу, я пробежал еще по инерции некоторое расстояние и встал как вкопанный. Что ж, понять, убили ли кого-то в этом номере, я не сумел, но одно несомненно: я был там, и рука моя была повреждена прежде, чем я номер покинул.

Переведя дыхание, я двинулся по улице, куда глаза глядят — мне нужно было собраться с мыслями; и вовремя спохватился, что ноги сами несут меня к моей квартире на Басковом. Но туда мне нельзя было появляться ни под каким видом; если начальство вздумает проверить, как я соблюдаю предписанную мне меру, либо я понадоблюсь (если уже не понадобился) для исправления служебной проверки, — как бы не заменили мне домашний арест на самый настоящий, тюремный, в замке…

Нет, какой бы соблазнительной ни казалась мне перспектива передохнуть, умыться и сменить белье у себя дома, этого нельзя было делать ни в коем случае. Если, конечно, я собираюсь дознаться истины, а не смириться и поплыть по воле волн. Что ж, значит, никакого отдыха не будет, пока я не достигну цели. Я прислонился к шершавой стене дома, набираясь решимости перед дальнейшими своими действиями, и вдруг до слуха моего донесся звук, смутно знакомый мне. Напрягши все свои чувства, я сообразил, что это хлопок двери, ведущей в гостиницу; я отошел еще не так далеко, чтобы не услышать, как закрывается дверь в этот притон. Кроме того, воздух холодного осеннего утра способствовал, чтобы звуки в этот ранний час разносились окрест без препятствий. Невесть почему я замер и просто-таки слился со стеной, позвоночником чувствуя шершавый рельеф фасада.

Как я уже упоминал, вход в гостиницу устроен был таким образом, что посетители оставались скрытыми от глаз досужих зевак и прохожих; дверь хлопнула, слышны стали торопливые шаги мужских — в этом не было сомнения — сапог; сойдя с лестницы, сапоги остановились, и лицо, покинувшее гостиницу, видимо, знаками подозвало извозчика, из тех, что дежурили вблизи вокзала и всегда были наготове. Послышалось шуршание шин экипажа по мостовой, причмокиванье извозчика, короткое ржание придержанной лошади; скрип коляски под тяжестью опустившегося в нее седока — и его нетерпеливый окрик: «Гони!»

Голос, выкрикнувший это краткое приказание, показался мне смутно знакомым; но за последние дни столько событий, лиц и голосов отягощали мое сознание, что я не решился идентифицировать его с какой-либо известной мне личностью. Я так и стоял, вжавшись в стену, когда мимо меня промчался вывернувший из-за угла лихач. Его пассажир откинулся в глубь коляски, скрывшись под сложенным в гармошку куполом, и его лица я при всем желании не рассмотрел бы. Равно как и он не заметил меня; может, и к лучшему, кто знает, философски подумал я, отлепляясь от стены. Я проводил глазами быстро удаляющийся экипаж, и под ложечкой у меня заныло: что за человек столь спешно покинул гостеприимные номера мадам Пе-туховой? Какая надобность погнала его прочь?

Совладать с собой я уже не мог, тем более что способ узнать о происходящем был мне уже известен. Снова во двор, ногой на карниз — и заглянуть в окно печально знакомого мне номера; если там все по-прежнему, мне будет спокойнее. А если же таинственный пассажир экипажа бежал отсюда, со сцены, которая развернулась передо мной, подглядывавшим в окно известного уже номера, то, значит, там произошло что-то, заставившее его ретироваться. И уж коль скоро судьба моя так сильно связана с тем, что происходит в этом номере, мне необходимо знать, что там случилось в этот раз.

Легко давши самому себя уговорить, я осторожно двинулся во двор гостиницы, откуда не так давно и вышел. Прокравшись под самое окно, я некоторое время прислушивался, но никакой звук из комнаты через приоткрытые стекла не донесся до моего слуха. Решившись, я уже проверенным способом подтянулся на карнизе, укрепил ногу на выступе стены, заглянул внутрь…

Лучше бы я этого не делал. Теперь уже не было сомнений: из гостиницы только что скрылся человек, имевший самое непосредственное отношение к тому, что случилось в номере. И у него были все основания спешно уходить отсюда, пока он не попал в руки полиции. Мне стало нехорошо, когда я разглядел на полу возле окна, между столом и зеркальным шкафом, лежащее без движения тело. На миг мне показалось, что меня посетило явление, называемое в психиатрии «deja-vue»:[6]я уже видел мертвое тело, именно в этом месте комнаты, именно в такой позе, и тогда меня преследовало ощущение «deja-vue», так же, как и теперь… Да что же это! Кончится ли когда-нибудь этот кошмар?! Мне казалось, что я уже понял, кем и почему совершено убийство в доме барона Редена, но теперешние события спутали все карты.

Я мог еще сомневаться в том, был ли на самом деле мертв тот мужчина, которого я видел в ночь своего грехопадения тут, в гостинице; но этот несчастный, лежавший в луже собственной крови, с ножом, торчащим из обнаженной груди, с неестественно вывернутыми руками, словно взывая о запоздавшей помощи, вне всякого сомнения, был убит, и убит жестоко!

Еще секунду во мне боролись противоположные желания: бежать, бежать прочь немедленно, так, как это сделал только что явный виновник гибели этого несчастного… Или же — забраться в комнату через окно, убедиться, что окровавленный человек не нуждается более в помощи, а если нуждается, то призвать эту помощь, ибо когда еще его найдут? А если в этом истерзанном теле теплится еще хоть искорка жизни, то, может быть, за ее спасение зачтутся мне мои грехи, пусть и не все?

Я решительно сдвинул оконную створку, оттолкнулся ногой от уступа стены, подтянулся на карнизе и перенес тяжесть своего тела на подоконник. Можно было не беспокоиться — убийца уже покинул номер, и вряд ли мне что-то угрожало. (Я совершенно не подумал, что, кроме убийцы, мне угрожало всего-навсего подозрение еще в одном убийстве, арест и каторга.)