От охранника, валявшегося на полу, шел сильный запах пота и какого-то чеснока. Мне от этого становилось почему-то еще тоскливее.

Рыдания перешли, наконец, в тихие всхлипывания, и я почувствовала, что успокоилась и вновь могу думать.

Забившись в угол на замызганном топчане и обхватив плечи руками, я плакала и думала о том, что меня ждет в руках этих пограничников, и в голову мне не пришло ни одной более или менее обнадеживающей мысли.

Единственное, на что я надеялась, – что мне удастся встретить среди них хотя бы одного человека более или менее европейских взглядов, которого я попытаюсь убедить сообщить обо мне российским дипломатам.

Впрочем, я даже не помню, есть ли у России дипломатические отношения с Ираном. В голову начали лезть мрачные картинки с экрана телевизора, которые я видела когда-то еще очень давно – аятолла Хомейни с устрашающей злодейской бородой, озлобленные лица фанатиков-мусульман и лозунги, написанные на плакатах в их руках: «Убей русского!»

Под эти малообнадеживающие картинки-воспоминания я задремала.

Проснулась я от того, что качка прекратилась и двигатель катера заглох. Охранник, пока я спала, успел-таки прийти в себя, но на ноги так и не поднялся. Он сидел, прислонившись спиной к переборке, и с нескрываемым страхом смотрел на меня.

Я чувствовала себя совершенно разбитой и поняла, что я в таком состоянии не в силах не только кого-то убедить мне помочь, а просто разговаривать не могу нормально. Непривычное, но известное мне состояние истерики начало подкрадываться ко мне. Я поняла, что, если меня так и оставят на этом катере, сидеть на этом проклятом топчане, я просто сойду с ума от невозможности ничего предпринять для своего спасения.

Дверь каморки отворилась, и на пороге появился еще один солдат с автоматом. Он удивленно посмотрел на сидящего на полу охранника. Тот пробормотал что-то неразборчивое, хотя мне послышалось, что он употребил слово «шайтан». Офицер засмеялся, недоверчиво покрутил головой и сказал что-то для меня непонятное, показав стволом своего автомата, что я должна выйти на палубу. Я обрадовалась просто несказанно, хотя радоваться-то было нечему. Но хоть из этой осточертевшей каморки меня выпустили, и на том спасибо.

Меня вывели на палубу, потом по трапу перевели на берег и посадили в старый облезлый джип, который тем не менее резво рванул с места и помчал нас с сопровождавшими меня двумя охранниками в небольшой городок, видневшийся неподалеку от берега моря.

Было довольно прохладно, несмотря на то, что небо над головой было совершенно чистое и ярко-голубое, а солнце светило ярко и обнадеживающе. Я ежилась на ветру и холодела при мысли, что мне придется неизвестно еще сколько времени носить этот прорезиненный комбинезон, который я просто уже мечтала содрать с себя и облачиться во что угодно, хоть в монашескую рясу.

Меня привезли в какое-то полицейское, наверное, управление, где мое появление вызвало настоящий ажиотаж, впрочем, больше неофициального характера. Мужчины в коридорах, по которым меня вели, отворачивались от меня демонстративно, но я всегда ловила их взгляды, которыми они меня тем не менее провожали.

Как ни странно, среди них я чувствовала себя просто голой – они шарили глазами по моей фигуре, и я понимала, что комбинезон – слишком слабая защита от их проникающих сквозь одежду взглядов. Идя по коридору, я сделала для себя открытие из области этнографии. Меня не волновало нисколько, что оно, скорее всего, не имеет никакого отношения к истине, главное – оно принесло мне некоторое утешение под этими похотливыми взглядами иранских полицейских.

«Чадра и появилась на иранских женщинах скорее всего из-за гипертрофированной сексуальности их мужчин, – подумала я. – Я столько раз появлялась в этом комбинезоне среди наших российских мужиков и ни разу не заметила у них признаков повышенной из-за этого возбудимости. На Востоке женщина просто вынуждена закутывать свое тело в непроницаемую ткань, чтобы избежать элементарного изнасилования. Как это шутят наши российские мужики по поводу чрезмерной любвеобильности? "Трахает все, что движется?" Так это, наверное, очень подходит к местным мужчинам…»

К моему удивлению, меня повели не на допрос или беседу, как я предполагала, а втолкнули в просторную камеру с решетчатой дверью, в которой уже находилось два человека, разглядеть которых я сразу, из коридора, не могла, потому что в коридоре горел свет, а в камере было полутемно. Я споткнулась о порог и упала ничком от толчка в спину. Проехав по скользкому металлическому полу, я почти ткнулась носом в чей-то ботинок.

Я порядком ушиблась и негромко застонала. Тут же меня подхватил с пола один из находившихся в камере и помог встать на ноги.

– Наконец-то все в сборе! – услышала я знакомый голос и сама встрепенулась от радости.

«Менделеев! – пронеслось у меня в голове. – Слава богу! Уж он-то что-нибудь придумает, как нам отсюда выбраться…»

Это был и в самом деле он. Менделеев сидел на металлическом, привинченном к полу табурете и смотрел на меня. Я сразу же обратила внимание, что на ноге у него – не наша шина из медицинского комплекта, а вполне профессионально наложенный гипс.

– А ну-ка, хватит киснуть! – приказал мне Менделеев и улыбнулся добро и ободряюще. – У меня тут появилась идея, как нам отсюда выбраться. Хотя, надо признаться, в ситуацию мы попали сложную… Я-то думал, они тебя не подобрали и ты пошла ко дну! Ты же сама ныла, что не доплывешь до берега. Когда нас расспрашивали с Анохиным, то порознь, то вместе, я пытался задать вопрос о тебе, но только по морде получил, когда проявил излишнюю настойчивость.

– Николай Яковлевич! – прошептала я. – Я тоже думала, что одна здесь оказалась…

– Ну-ка, рассказывай, о чем они тебя спрашивали? – сказал он. – Мне они такое наплели, что у меня просто глаза на лоб полезли, когда я все это услышал…

– А они со мной вообще не разговаривали, – смутившись почему-то, ответила я. – Даже не пытались. Я же нечистое существо, по их понятиям, да еще в таком виде – распутница, да и только…

Менделеев посмотрел на меня, окинул меня взглядом с ног до головы и присвистнул.

– Да-а! – сказал он. – Видок у тебя вызывающий! Женщины у них выглядят по-другому… Тебя просто необходимо переодеть.

Он проковылял к решетке, заменявшей одну из стен камеры, и принялся в нее колотить. Через минуту к решетке подошел охранник и что-то резко ему крикнул.

– Позови офицера! – сказал ему Менделеев по-английски и добавил, с трудом выговаривая непривычные слова, что-то на местном наречии.

К моему удивлению, солдат ушел и вскоре появился в сопровождении молодого подтянутого офицера, наверное, что-то вроде лейтенанта, если судить по нашим представлениям об офицерских званиях.

– Господин лейтенант, – сказал Менделеев на хорошем, насколько я смогла оценить, английском. – Я согласен ответить на интересующие вас вопросы, но только при одном условии.

Лейтенант с интересом на него посмотрел, потом бросил быстрый взгляд на меня и усмехнулся.