При этих словах «полковник» развернул передо мною шелковый платок, вынул из него индийский, из какой-то легкой материи, шарф и подал мне.

Я посмотрел, потрогал: шарф как шарф, совсем материальный, не призрачный.

Олкотт благоговейно завернул его опять в платок и затем показал мне еще одну диковинку – очень странный и довольно красивый рисунок, сделанный акварелью и золотой краской. При этом я получил объяснение, что «madame» положила руку на чистый лист бумаги, потерла его немного – и вдруг сам собою образовался этот рисунок.

Когда Блаватская окончила свою корреспонденцию и мы с ней беседовали в приемной, она очень живо спросила меня, показал ли мне «полковник» шарф махатмы и рисунок?

– Да, показал.

– Не правда ли, это интересно?

– Нисколько! – ответил я. – И следовало бы посоветовать Олкотту не показывать здесь этих предметов, особенно мужчинам. Для него самого и шарф, который он получил из рук «исчезнувшего» на его глазах существа, и рисунок, при «исключительном» произведении которого он присутствовал, имеют громадное значение. Но для постороннего человека – все равно, верит он или не верит в «возможность» таких вещей, – разве это доказательство? Я гляжу – и для меня это только шарф, только рисунок. Вы скажете, что Олкотт не заслуживает недоверия; но я вам отвечу, что в делах подобного рода человек, кто бы он ни был, не имеет права рассчитывать на доверие к себе и обижаться недоверием, иначе это будет большой с его стороны наивностью, очень для него вредной.

Блаватская усмехнулась.

– Не все такие «подозрители», как вы, – сказала она.

– А впрочем, я благодарю вас за совет и приму его к сведению. Да, вы правы, мы в Европе, в Париже, а не в Индии… Там люди не встречают почтенного искреннего человека с мыслью: «А ведь ты, мол, обманщик и меня надуваешь!». Ах вы, подозритель, подозритель!

Ну а скажите, коли сами, своими глазами, увидите что-либо подобное, тогда-то поверите?

– Глазам своим я, конечно, поверю, если они будут совсем открыты.

– Ждите, может быть, недолго вам ждать придется.

– Только этого и желаю.

Мы расстались.

Я сидел за спешной работой, когда мне принесли записку Блаватской, где говорилось о том, что приехали две ее родственницы, желают со мною поскорее познакомиться и она просит меня приехать немедля. Окончив работу, я поехал. Елена Петровна была в таком радостном, счастливом настроении духа, что на нее было приятно и в то же время грустно смотреть. Она совершенно преобразилась; от «madame» и «Н. Р. В.» ровно ничего не осталось, теперь это была сердечная женщина, измученная долгими далекими странствованиями, всевозможными приключениями, делами и неприятностями и после многих лет увидевшаяся с близкими родными, окунувшаяся в незабвенную и вечно милую атмосферу родины и семейных воспоминаний.

Пока мы были с ней вдвоем, она говорила мне только о своих дорогих гостях, из которых одну я назову г-жой X. (икс), а другую г-жей У. (игрек). Особенно дружна была Елена Петровна со старшей из этих дам, г-жой X., девицей уже почти шестидесяти лет, возведенной ею в звание «почетного члена теософического общества» и бывшей тогда «президенткой N. N. ветви».

– Вот вам самое лучшее, живое доказательство, – говорила Елена Петровна, – что в деятельности теософического общества нет и не может быть ровно ничего, могущего смутить совесть христианина! X. – самая рьяная и строгая христианка, даже со всякими предрассудками, а она почетный член наш и президентка в N. N.

– Да разве в N. N. есть теософическое общество?

– Значит, есть, вот такое же, как и здесь, в зародыше, но оно разовьется.

С г-жой У., пожилой вдовой, Елена Петровна, как я заключил из первых же слов и как потом убедился, была дружна гораздо меньше, относилась к ней несколько покровительственно, сверху вниз. Она не удостоила ее «почетным» дипломом, а лишь дипломом «действительного члена теософического общества». Но и ее приезду она была очень рада. Дамы привезли с собой черного хлеба, икры и т. д., и бедная «посланница махатм» совсем по-детски умилялась всем этим.

Вошла г-жа У. Ее «простота в обхождении» сразу же поставила нас на короткую ногу и тогда мне понравилась.

– Так, значит, и вы… того… теософ… notre «frere» [Наш брат – фр.], – смеясь, обратилась она ко мне и стала показывать пальцами те таинственные знаки, которым Могини обучал меня при моем «посвящении».

Я, тоже смеясь, хотел ответить соответствующими знаками, но убедился, что путаю, что забыл их связь между собою и постепенность.

– Елена Петровна, что же теперь мне делать? Я позабыл ваш mot de passe [Пароль – фр.] – подскажите! – обратился к Блаватской.

– И чего вы все смеетесь!.. Вот теперь вам и пара явилась, – весело отозвалась Елена Петровна. – A mot ie passe, его я вам уступаю – это действительно вздор, придуманный для малых ребят – индусов.

Дверь в комнату, где прежде помещался Могини и куда я спасался от «Марии Стюарт», скрипнула, и передо мной оказалась президентка N. N. теософического общества, почетный член всемирного братства, г-жа X. Вся внешность этой престарелой, но весьма бодрой и подвижной особы была настолько оригинальна, что не могла не обратить на себя моего внимания.

Сначала г-жа X. смотрела букой, но затем разговорись мало-помалу и наконец пришла даже в возбужденное состояние. Дело в том, что незадолго перед тем она лишилась близкого родственника, горячо, по ее словам, любимого ею. Эта смерть представлялась ей величайшей несправедливостью, возмущала ее и доводила до негодования. Хотя Блаватская и рекомендовала мне ее в качестве убежденной христианки, но под влиянием смерти родственника ее вера пошатнулась и ничего примиряющего и утешительного не могла подсказать ей.

Я стал говорить ей все, что только можно говорить в подобных обстоятельствах, и, конечно, ничего особенного в моих словах не было. Это же самое она могла услышать от всякого, кто захотел бы искренно отнестись к ее горю и стать на христианскую точку зрения. Как же я был удивлен, когда она, выслушав меня, вдруг схватила и стала крепко жать мне руку.

– Благодарю вас, благодарю вас! – каким-то особенным голосом повторяла она. – Никто не мог мне сказать ничего такого! Вы меня убедили, теперь я все понимаю. Я успокоилась. Благодарю вас!

– Помилуйте, да ведь то, что я вам сказал, мог бы вам сказать и каждый православный священник, к которому бы вы обратились…

Но она стояла на своем и с этой минуты во все время наших личных свиданий, выказывала мне большую приязнь и то и дело наделяла меня чрезмерными комплиментами. Зачем я должен упомянуть об этом – будет видно впоследствии.

Само собою разумеется, что мне было крайне интересно, не из одного любопытства, знать отношение этих двух близких родственниц Блаватской к ее деятельности, обществу, махатмам и феноменам. Но разобрать это отношение, несмотря на частые наши свидания и долгие разговоры, мне удалось далеко не сразу. Из их удивительных рассказов я должен был заключить, что жизнь всей их семьи просто кишит всякими таинственностями. Что же касается Елены Петровны – с ней от юности происходили разные феномены. Передавая об этих феноменах, г-жа У. объяснила их тем, что Блаватская – необыкновенно сильный медиум.