Он всегда принимает то, что принимает какой-то один человек. Народ — это единая мистическая душа миллионов тел. Поэтому его нельзя уничтожить, переделать на чужой манер. Как трава никогда не вырастет под ореховым деревом, как не спрятать огонь в стоге сена, так не заточить дух народа. Он может подупасть, захиреть, но в нужный момент поднимется и породит предводителя. Такие люди словно избранные небом, словно это написано им на роду. Хотя мы и видим их недостатки, беспощадно судим, но не покидаем, идем за ними. Такие предводители были в нашем народе и еще будут. Ибо это и есть Божьим благословением — во времена наибольших разрушений и упадка порождать для нашего народа защиту и опору — запорожское казачество, Сковороду, Шевченко, Франко. Они сделали больше, чем десятки армий. В этом я вижу Божью волю — уберечь этот народ.

— Почему же тогда после такой героической борьбы, стольких бунтов и революций мы не закрепили свою государственность?

Главное здесь — моральный застой. Корень наших бед в том, что мы не учимся, как следует, не развиваем высокие традиции, оставленные нам предками. Не поднимаем их до высоты поступи передового человечества. Не знаем, чего хотим, куда и к чему идем. Когда-то, побывав среди запорожцев, чужаки удивлялись, что те, меньше из всех христианских народов, переживают о своем будущем. Беда идет и от неоднородности, распрей среди населения. Духовное единство общности — вот главный стержень. А он, надломлен. Возрождение народа начинается с души, со Слова. Но я не уверен, что национальное легко поднимется во весь рост, скорее все начнется с материального и морального. Это труд, сродни пчелиному, каждого просветителя, каждого соборника. Соты нации тоже следует наполнить медом и воском. Грядет великое длительное возрождение погубленной Отчизны. Возрождение вместе с духом, природой и землей. Болезненное возвращение отобранного Рая.

— Вы в это верите?

— И ты скоро поверишь, и другие тоже. Иначе для чего нам даны вера, надежда и любовь?!

Камни в воде

И упала внезапно из побуревшего неба на землю осень, словно соскользнула с соленой скалы/За одну ночь пожелтело плетение хмеля. Прошлась осень и по низким кустам, по траве, сразу скукожившейся под ледяными росами. Богородичное прядево паутины цеплялось за ресницы, за брови. Голыми пятками нащупывал я в траве орехи и собирал их в корзину. Когда ноги уже сводила студеная судорога, брался за яблоки. Складывал их в погребе на солому, пересыпал золой, перекладывал ореховым листом.

"Так они дождутся нас до весны", — говорил Светован. Сам он пошел в Заломы за золотым корнем, а я хозяйничал дома и ждал Штефана, который должен был отвести собранное и высушенное зелье к фельдшерскому пункту. А оттуда его уже переправят в Мукачево. Штефан приплелся со своей клячей под обед. Кобыла стоя дремала, склонив осунувшуюся морду. Теперь они с хозяином еще больше были похожи друг на друга. Я протянул приготовленную бутылку. Штефан тут же вытащил зубами затычку и отхлебнул. То ли от этого звука, то ли от острого сливовичного духа кобыла приоткрыла водянистый глаз.

— Как выпьешь хорошо — козы в золоте, — сразу повеселел мужик. — Но и я не порожняком. У меня для тебя дринген-пакет от дочери Илька. Из рук в руки, в целости и сохранности, — протянул желтоватую бумажку, прихваченную скрепкой.

Я засунул ее в карман, и мы начали завязывать мешки. Бумажку развернул я уже после того, как Штефан, глотнув еще раз сливовицы, нехотя разбудил кобылу. Это была телеграмма от Толи.

"Конец изгнанию статьи попали цэка комсомола тебя восстановили работе направляют курсы Москву документы завтра обкоме издательство утвердило книгу новелл забрать аванс".

Я перечитал еще раз вслух и оглянулся. Вокруг никого не было кроме меня и дятла, рьяно долбавшего корявое дерево. Словно достукивал пропущенные слова. Главные слова всегда теряются между строк — и телеграмм, и книг. Телеграмма была адресована мне, но слова "цэка", "обком", "курсы", "аванс" звучали столь дико, что я еле улавливал их связь с моей теперешней личностью.

Затем я развернул листочек, прикрепленный к телеграфному бланку. Там было несколько строчек от нее.

"Тот, у кого есть крылья, улетает… Рада твоим успехам. Действительно, рада до слез. Хотя Москва слезам провинциалок и не верит. Я по наивности считала, что ты вечный студент либо свободный художник, бродячий поэт, а оказалось — птица высокого полета. Не то что твои кораблики недалекого плавания… Еще раз спасибо тебе за помощь, за поддержку отечественной филологической науки. И зато настроение, с которым я, наивная Пенелопа, ждала твои корабли. Меньше всего думая о курсовой. Но увы, наивность таки не лечится.

Если когда-нибудь твоя книга попадет в нашу библиотеку, обещаю прочесть ее с большим интересом.

А в остальном прислушаемся к народу, который всегда прав: не уродил мак — перезимуем и так.

Оля".

Глаза мои еще держались за письмо, а руки спешно собирали вещи. Пара белья, несколько книг, тетрадь, камень с дыркой-глазом, перо сойки, клык кабана, письма Оли. Хижина Илька вдруг стала для меня очень тесной, словно выталкивала из себя. И запах ее стал вдруг чужим.

Осень обостряет запахи. Из Горового гнезда слетел я, как перо сойки. Часа за два добрался к Заломам-. Старик на коленях чистил корни.

— Я иду, — сказал я за его спиной, пытаясь взбодрить свой голос. — Должен идти.

Он обернулся, поднялся на ноги. В его взгляде не было ни удивления, ни вопроса. Как и тогда, когда я стоял перед калиткой на Поповой горе.

— Никогда никому не объясняй, почему идешь. А мне тем более не надо объяснять. Мы ведь с тобой ученики Одиссея, не так ли? Тут другая морока. Ты помогал мне, собственно, работал на меня все лето. Я тебе должен…

Я начал было возражать, но он остановил меня жестом руки.

— Денег у меня нет. Отплачу тебе как-то иначе потом. Обязательно отплачу, — загадочно улыбнулся он в бороду. — Если пойдешь прямо за ручьем, то выиграешь по времени какой-то час. Правда, автобус уже уедет.

— Не беда. Я научился доверять ногам.

— Это хорошо. Теперь пускай доверие подымается выше — к сердцу и голове. Что же, иди, здоров, куда знаешь. Иди, и пускай руки твои будут сильными, ум ясным, а воля здоровой. Стелись, добрый путь! — благословил меня зажатыми в руке стебельками и повернулся к своей работе.

И я пошел. Побежал сломя голову по кочковатому бережку, перелетая через валуны и мохнатые купины. Уже на самом дне дола,