Она вздохнула.

– Я всегда пыталась сдерживать свою склонность к мистике, потому что чувствовала, что это может поубавить решимости, сделать легковерным ум, который должен сохранять ясность и твердость, – словом, сделать меня уязвимой. И все же свое поведение в отношении вас могу объяснить лишь этим пристрастием. Я чувствую – и уйти от этого невозможно, – что прикоснулась к какой-то неописуемой тайне, тайне, волнующей меня более, чем можно выразить, – и все-таки я не в силах от нее отвернуться.

Она виновато улыбнулась и спросила:

– Я сказала хоть одно осмысленное слово?

– Все ваши слова имеют смысл, Элиза, – уверил я ее. – Я понимаю и глубоко почитаю каждое ваше слово.

Она чуть вздохнула, словно с ее плеч сняли какой-то груз.

– Ну, хоть что-то.

– Элиза, мы не могли бы пойти в ваш вагон и поговорить об этом? – спросил я. – Мы подходим к каким-то главным вещам, сейчас нельзя останавливаться.

На этот раз с ее стороны колебаний не было. Я почувствовал ее живой отклик, когда она сказала:

– Да, давайте пойдем и поговорим. Надо попытаться разгадать эту тайну.

Миновав рощицу деревьев и высоких кустов, мы свернули к железнодорожным путям. Впереди виднелся белый каркасный домик с миниатюрным куполом. В отдалении была аллея, обсаженная по сторонам деревьями. Мы прошли мимо небольшого огорода и свернули налево к вагону. Когда мы подошли, я помог ей взойти на заднюю площадку.

Отпирая дверь, она сказала, не извиняясь, а просто констатируя факты:

– Здесь чересчур богатая отделка. Ее заказал мистер Робинсон. Меня вполне устроил бы и более скромный декор.

Ее замечание не подготовило меня к представшему передо мной зрелищу. Должно быть, я несколько секунд стоял с открытым ртом.

– Ничего себе! – выдохнул я, перестав в этот момент быть викторианцем.

Тихий смех заставил меня взглянуть на нее.

– Ничего себе? – повторила она.

– Я потрясен, – объяснил я.

Так оно и было. Пока она показывала мне вагон, я ощущал себя в окружении королевской роскоши. Обшитые панелями стены и мозаичный потолок. На полу пушистые ковры. Кресла и диваны с богатой обивкой, большие пухлые подушки – все это в роскошных зелено-золотых тонах. Лампы в виде кораблей на карданном подвесе, чтобы пламя горело прямо, независимо от раскачивания вагона. Шторы на окнах с золотой бахромой по низу. О себе громко заявляли деньги, а вот хорошего вкуса недоставало. Я был рад, что она сказала об участии Робинсона в оформлении.

За салоном размещалась ее личная гостиная. Здесь «отделка», о которой упомянула Элиза, действовала почти удушающее. Оранжевое ковровое покрытие, стены и потолок обиты штофом – потолок светло-золотистого тона, стены цвета королевского пурпура, сочетающегося с богатой обивкой дивана и кресел. У стены письменный стол и стул с прямой спинкой, над столом – небольшая лампа с абажуром такого же цвета, как потолок. В конце помещения виднелась обитая светлыми панелями дверь с узким оконцем, закрытым жалюзи. Если сначала я неправильно истолковывал отношение Робинсона к Элизе, то теперь все становилось понятным. Для него она была королевой – хотя и царствующей, как он надеялся, в одиночку.

Хотел бы я знать, не в тот ли момент, когда мы стояли в открытом проеме ее спальни, зародилось это чувство.

Трудно поверить, что определяющим фактором в тот момент, когда было все сказано о нашей взаимной потребности в понимании, оказалась столь очевидная ассоциация, как большая латунная кровать.

И все же, может быть, именно она и стала символическим напоминанием о нашем взаимном влечении, заставив нас погрузиться в гнетущую тишину, пока мы стояли там бок о бок, вглядываясь в затененное купе.

Очень медленно начал я поворачиваться к Элизе, и, словно принужденная двигаться тем же бессловесным импульсом, она тоже повернулась ко мне, и мы оказались лицом к лицу. Произошло ли это потому, что мы наконец-то остались совершенно одни, избежав угрозы вмешательства извне? Не знаю. Могу лишь с уверенностью писать об эмоциональной ауре, неуклонно и неодолимо заполняющей пространство вокруг нас.

Так же медленно я поднял руки и обнял ее за плечи. Элиза прерывисто вздохнула, обнаружив свой страх, а может быть, и осознав свои желания. Медленно, очень медленно я привлек ее к себе и, склонившись к ней, прижался лбом к ее лбу. Я ощутил на губах душистое тепло ее прерывистого дыхания. Никогда в жизни не чувствовал я подобного благоухания. Она приглушенным голосом, звучавшим почти испуганно, произнесла мое имя.

Немного откинув голову назад, я поднял руки повыше – и все так же медленно, медленно – прижал ладони к ее щекам и со всей возможной нежностью чуть отвел ее голову назад. Ее глаза впились в мои. Она с каким-то отчаянием и мольбой смотрела на меня, словно зная, что, независимо от того, найдет ли на этот раз ответ, действует по своей воле.

Наклонившись, я нежно поцеловал ее в губы. Она задрожала, и ее дыхание, подобно теплому вину, легко перетекло в мой рот.

Потом я обнял ее, близко привлекая к себе, а она лепетала с какой-то безысходностью:

– Знать бы мне, что происходит. Господи, знать бы мне.

– Ты влюбляешься.

Ее ответ прозвучал тихо, почти обреченно.

– Скорее влюбилась, – сказала она.

– Элиза. – Я крепче прижал ее к себе, чувствуя, как громко стучит мое сердце. – О боже, я люблю тебя, Элиза.

Наш второй поцелуй вышел страстным. Теперь она обнимала меня за плечи с удивительной силой.

Потом она вдруг прижалась лбом к моей груди, а из уст ее полились слова:

– Игра на сцене была единственным смыслом моей жизни – я с этим выросла, Ричард. Я думала, что это для меня единственный путь и что, раз уж я сконцентрирую на этом все свои усилия, другие вещи придут сами собой, а если не придут, значит, они не такие важные. Но они важные, важные – знаю, что это так. Сейчас я ощущаю такую острую потребность – потребность избавиться от… как это назвать?.. Силы? Воли? Способностей? Всего того, что я всю жизнь в себе воспитывала. Здесь, с тобой, в эти минуты, у меня такое сильное желание быть слабой, полностью отдать себя. Хочу, чтобы обо мне заботились, и хочу выпустить свою женскую сущность – то, что я все эти годы держала в плену, потому что считала, что так нужно. Хочу сейчас стать действительно женщиной, Ричард, и быть под твоей защитой.

Она застонала.

– Боже правый, не могу поверить, что эти слова слетают с моих губ. Да знаешь ли ты, как сильно изменил меня за такое короткое время? Знаешь? У меня никогда никого не было. Мама всегда говорила мне, что однажды я выйду замуж за богатого, знатного человека. Правда, я никогда ей не верила. Про себя я знала, что в моей жизни никого не будет. Но вот ты здесь – неожиданно, так нежданно. Отобрал у меня волю, решимость и, боюсь, даже сердце.